Юрий Норштейн и его Франческа: откуда берутся гениальные мультфильмы

Таковы все ленты Норштейна: жутковатые и добрые, с особой меланхоличной атмосферой. Они сродни ощущению, когда сидишь холодным летним вечером на даче возле печки. За окном темно и шевелятся листья, по углам пляшут тени и пушится пыль. Огонь в печке всё никак не согреет кухоньку и тебя, но превращает всё пугающее и неуютное вокруг во что-то скорее загадочное. И минуты между тем, как мама, подкинув дрова, вышла из кухни, и между тем, как она зайдёт обратно и накинет тебе на плечи детское одеяльце, превращаются в отдельное измерение, где хода времени нет вовсе, а краски вокруг не бывают яркими.

Удивительно (или нет), но, если верить самому Норштейну, примерно так и родилось всё его творчество. В его далёком детстве. Только печки тогда были не на дачах, а в домах: «Кто не топил печку — не знаком с поэзией. Кто не слышал запах принесенного с мороза белья, развешанного в комнате, тот очень многого не знает. У меня это счастье было. Я обожал сидеть один, выключал свет, открывал заслонку — там яркий свет, все полыхает, я обожал смотреть на стену, где гуляло пламя, мой силуэт бесился».

Юрий Норштейн родился во времена, когда печами пользовались почти все. В 1941 году, в эвакуации, в селе Андреевка в Пензенской области. Отец увидел малыша ой как не сразу. Норштейн-старший был на фронте. Жизнь женщины с маленьким ребёнком на руках, без постоянной мужской помощи, горожанки – в деревне того времени можно легко представить. Неудивительно, что в 1943 году мать Юрия поспешила вернуться в Москву.

Норштейны жили в коммуналке с дровяными печами, в Марьиной Роще. Комната тринадцать метров на четверых – мальчишек у Норштейнов было двое. Такая площадь считалась приличной. Хватает не только всем разместиться поспать, но и мебель поставить – стол, шкаф... Дрова для печи хранили во дворе, в дровяном сарае. Двор был совершенно чудесный, с вишнёвыми деревьями. Между вишнями жильцы разбивали огородики. Банально сажали картошку. И немного зелени – для витаминов.

Мама шила на дому, потому что с двумя детьми вернуться к работе воспитательницей было не очень просто. Отец налаживал деревообрабатывающие станки. Дети росли и развивались. Юрий развивался даже очень уж активно. В одиннадцать лет увидел в «Пионерской правде» статью, как сделать своими руками аппарат для съёмки кино. Ходил и бредил этим аппаратом. Легко сказать – сделать, было бы из чего! Беде помогли соседи по коммуналке. Кто-то добыл кусок жести, кто-то – линзу на объектив. Разрешили паять на общей кухне (в комнате могли пропахнуть ткани заказчиков). Помогали советом.

И аппарат – получился! Трудно представить себе чувства мальчишки пятидесятых годов, мальчишки из коммуналки, в сатиновых шароварах, у которого в руках – настоящий съёмочный аппарат! Кино кинулся снимать немедленно. Наставлял объектив на соседей, на родителей... Вот только показать соседям готовое не мог. В аппарате не было плёнки. Её было не раздобыть и не смастерить самому...

Сказочная история, с которой, кажется, не вяжется, что детство Норштейна было далеко от идиллия. Отец лупил детей и вообще был человеком иногда жестоким – притом обладая множеством несомненных талантов, вопреки тому, как показывали домашнего тирана на агитационных плакатах. Мать была помешана на контроле. С братом Юрия Борисовича даже был конфликт в подростковом возрасте – когда он в ответ на очередную попытку контроля просто ушёл из дома.

Отразилась ли эта двойственность воспоминаний о тепле и заботе – и воспоминаний тёмных, неприятных в творчестве художника? Он сам никогда не рассуждал на такую тему. Зритель может решить для себя сам. Отец, к слову, умер, когда будущему Юрию Борисовичу, а тогда мальчику Юре было пятнадцать.

Если читать интервью знаменитого мультипликатора, то замечаешь, как много женщин в своей жизни и творчестве он отмечает. И не в том пошлом контексте, в котором привычно вворачивают его потёртые донжуаны. Детство – рассказ о матери, рассуждения о народном русском творчестве – всплывает имя художницы Татьяна Мавриной. Но чаще всего слышно имя его жены, Франчески Ярбусовой. Вместе они уже больше полувека.

Упоминая выставку в Тель-Авиве, Норштейн отдельно подчёркивает, что там будут оригинальные работы Франчески Альфредовны. О работе над мультфильмом вспоминает: «Мы с Франческой поехали в музей... Франческа сделала эскизы». Куда ни повернись, жизнь Норштейна – это вид на Ярбусову. И даже творчество рождается так:

«Из чего растет фантазия? Из рассказов Франчески о её детстве, из диких трав на пустыре, из ржавого железа, сквозь дыры которого вьётся стебель ромашки, из перестука колес поезда, из тёмной воды, в которой медленно шевелят плавниками рыбы, из солнца в комнате сквозь занавески, из моего любования мамой, когда вынимает шпильки, встряхивает головой и волосы водопадом обрушиваются по спине и плечам, из гибких движений её рук с зажатым в них крепким черепаховым гребнем, когда его зубцы хищно вонзаются в гриву волос, стремятся вдоль от корней до кончиков, разбирая их на метелки...»

Детство Франчески Альфредовны (Франи, как нежно зовёт её Юрий Борисович в личном общении) действительно стоит какой-нибудь отдельной, полумистической экранизации. Она родилась и выросла на окраине казахстанской Алма-Аты. Франческа росла в совершенно деревенском доме. Рисовать начала раньше, чем говорить. Общалась с курицами: заходила в курятник, садилась на корточки и выжидала в неподвижности, когда курицы привыкнут к ней и станут ходить вокруг, заглядывая в глаза. Странная девочка? Когда станет взрослой, её станут называть «непостижимой». А о феномене работы с Норштейном станут говорить: одной не было бы без другого, но и другого бы не было без неё, одной.

Они познакомились в шестьдесят шестом, в студии. Она страдала от того, что никак не может научиться рисовать «как другие». Всё выходило – странным, неярким, задумчивым, с большим количеством чёрного. И по-другому никак. А Юрий посмотрел на это странное, неяркое и осознал, что – гениально.

«Она медленно входит в работу, но потом уже ничего объяснять не надо – сделает больше, чем я могу предположить. Когда находится в творческом беспамятстве, самозабвении, рисует молниеносно», – описывает её стиль работы Норштейн. А ещё – умеет добавить какие-то поразительные, всё уточняющие детали. Норштейн придумывает зайцу походку Чарли Чаплина – Ярбусова дорисовывает ему валенки. Пускай зайка не мёрзнет! Норштейн ставит «Журавля и цаплю» и думает, как в романтической сценке показать, чем журавель нехорош. Что-то же отталкивает цаплю? Ярбусова моментально находит нужный жест: пусть он поправит на цапле шляпу. Маленькое нарушение границ, крохотное хамство, похожее на жест заботы.

И опять – отношения, далёкие от идиллии. Когда они работают, они не муж и жена, а режиссёр и художница. Режиссёр – это диктатор, порой тиран. «Не так», «не то», «переделай». Многочасовые, многодневные мучения, слёзы, порой ожесточённые споры и ссоры. Как она к этому относится – почти невозможно выведать. Франческу не вытащить на публику. Интервью не любит. Выйти к посетителям на собственной (точнее, совместной) выставке? Практически непредставимо. Возможно, с курицами ей было легче.

У Юрия Борисовича, что общеизвестно, высшего образования нет. Да и у его отца не было – один хедер за плечами. Но Норштейн-старший запомнился сыну своей эрудицию, тягой к культуре. Можно сказать точно так же, что и Юрия Борисовича к культуре тянет. Читать книги, думать над книгами. Один из любимых писателей – Андрей Платонов. С Платоновым Норштейн познакомился в молодости, во время Оттепели. Друг принёс книжку. Ничего действительно «антисоветского», просто рассказы.

«Молния залетела в деревню и сразу убила дерево», – язык Платонова Норштейна поразил. Этот язык просился стать изображением на экране. Юрий Борисович годами представлял себе фильм по рассказу «Июльская гроза». Но фильм этот так и остался воображаемым, почти как кино о соседях, снятое на кинокамеру без плёнки.

Обучая студентов, Норштейн спрашивает: какие в твоей жизни вообще потрясения были? Хотя бы руку ломал? Потому что без сильных впечатлений, без накопившегося опыта творчества не будет. Что может стать таким потрясением? Уж не только сломанная рука и прочитанный рассказ. Не только тени, пляшущие на стенах в такт огню печати, и мамины длинные, текучие волосы.

Потрясение – зайти в музей народного искусства и увидеть прялку, просто прялку, на которой пряли, а не любовались, инструмент, а не арт-инсталляцию... Но изукрашенную так, что Матисс может позавидовать. Потрясение – история тёти Беллы, развернувшаяся на твоих (его, Норштейна) глазах. Она служила в авиаполку. Там же вышла замуж. Беременная приехала рожать ребёнка.

Ребёнок умер через две недели после родов. А у тёти было много молока, на большого здорового младенца. И оно всё шло, и шло. Его приходилось сцеживать. Что угодно может быть потрясением, от муравья на дереве до трагедии, развернувшейся на твоих глазах. Главное, чтобы оно было. Иначе художника из тебя не выйдет.

Когда Норштейн делал свою ставшую легендарной заставку для «Спокойной ночи, малыши» (её сняли из эфира через полгода, как слишком долгую и «мрачную»), он думал о том, сколько впечатлений на всю жизнь мы получаем в детстве. По задумке, в конце каждого выпуска заставки минуту звучала классическая музыка. Всякую неделю – разная. Чтобы ребёнок с малых лет слышал опусы и симфонии. И кто-то из детей вдруг задался вопросом, откуда берётся такая музыка и что такое опус. Но не сложилось.

К лучшему или к худшему, трудно сказать. Времена, говорят, не симфонические.