«Вспомнил Мурочку, реву, не могу успокоиться»: счастье и беда Корнея Чуковского

Нам повезло. Мы этот единственный экземпляр получили в собственность. И, словно угадывая его назначение, играли не только с ним, но и им и в него: лазили по нему, когда он лежал на песке, как по дереву поваленному, прыгали с его плеча на диван, как с крыльца на траву, проходили или проползали между расставленных ног, когда он объявлял их воротами. Он был нашим предводителем, нашим командиром в игре, в ученье, в работе, капитаном на морских прогулках и в то же время нашей любимой игрушкой. Не заводной – живой», – так писала об отце в своих воспоминаниях писательница и поэтесса Лидия Чуковская.

Всё описанное происходило в дачном посёлке Куоккала, в доме Чуковских, который друг семьи Репин называл Чукоккала. Художник крепко дружил с молодым критиком – а Чуковский был тогда известен как модный, острый на язык, почти беспощадный литературный критик. Однажды Репин даже уговорил этого критика взять у него деньги, чтобы выкупить дом, который Чуковские снимали в посёлке. Естественно, в долг, в рассрочку. Корней Иванович бы иначе не согласился.

Вообще все дети Чуковских были плодами большой любви. Ради Корнея Ивановича Мария Борисовна, урождённая еврейка, приняла когда-то православие. Ради Марии Борисовны и детей он потом, незаконнорождённый, без аттестата (его выгнали из гимназии как «кухаркиного ребёнка») в лепёшку расшибался, строя карьеру. И – никогда не отлынивал от своих детей. Конечно, когда папа работал – то было святое. Он становился сосредоточен, раздражителен, и дети обходили дверь его кабинета. Но стоило папе вынырнуть из работы – и он кормил кашей, укачивал больного малыша, придумывал игры, занимался английским.

Таких детей любви в семье Чуковских было четверо: два сыночка и две лапочки-дочки. Дочек звали Лида (Корней Иванович всегда говорил – Лидочка) и Мура (так звали родители младшенькую, Марию). Чукоккала досталась Лиде. Она родилась в 1907 году в Санкт-Петербурге, а уже в пять лет приехала в Куоккалу, где у Анненковых (да-да, у тех) Чуковский снял крохотную дачку с мезонином. С ней приехали восьмилетний Коля и двухлетний Боба (Борис). Муры ещё не было.

В Куоккале летом была настоящая сказка, то детство, о котором мы теперь с нежностью читаем у Линдгрен или смотрим истории Миядзаки. Небо. Трава. Море. Море было постоянным местом игр Чуковского с детьми, своими и чужими. Он видел морские волны... пожалуй, вдохновляющими. Дети садились в лодку, Чуковский садился на вёсла и грёб, пока не останавливался над морской глубью. После этого он сразу, без объяснений и комментариев, начинал читать стихи. Обычные стихи, не специальные детские.

Потом он мог начать дурачиться. Придумывать словесные игры. Вдруг начать спрашивать английские слова. Болтать о том о сём. Потом обязательно нырял. Исчезал под водой надолго – у детей даже сердце замирало. Но обязательно всплывал. Довольный, садился на вёсла и грёб к берегу. А мимо детей плыли облака, волны, дальние скалы и повисшие в воздухе птицы. Только солнце никуда не плыло. Оно двигалось с лодкой.

В доме у Чуковских для детей были свои порядки. Утро начиналось с вопроса, спал ли папа. У него с ранних лет были нарушения сна. Если спал – ура! День будет весёлым. Если нет – дети старались не тревожить. Сильной грубости он себе не позволял никогда, но кому охота мучить человека, которого любишь? Весь детский день у детей был усыпан английскими словами. Корней Иванович учил детей по своей методе: давал слова, а потом спрашивал внезапно. Как будет ложка, фонарь, котёнок? Если был раздражён, мог стукнуть по столу рукой. Самой высшей мерой, которую трудно было ещё получить, был чулан. Да, по тогдашним меркам это считалось нормальным.

Но больше детям запомнилась не папина строгость, а папина отзывчивость, его готовность всегда что-то рассказать, найти игру, в которой можно будет бегать, прыгать, валяться и хохотать. Впрочем, если ребёнок говорил: «Уходите, я мечтаю!» (так делал, например, Коля – ставший потом писателем), Корней Иванович сразу переносил все шумные забавы подальше. Побыть с собой, со своими мыслями ему казалось очень важным – в том числе для развития детей.

Кстати, это с Колей связано появление первой сказки Чуковского – «Крокодил». Летом 1916 года Чуковский возвращался с семьёй в Санкт-Петербург на поезде. Коля чувствовал себя очень плохо. У него поднялась температура, мальчик жаловался и даже стонал. Чтобы отвлечь ребёнка, Корней Иванович принялся импровизировать – рассказывать стихотворную нелепицу о крокодиле, который курил папиросы. После этой сказки написать ещё много других оказалось вдруг легко.

Обо всём важном в своём жизни, о всех своих дорогих людях Чуковский вёл записи. По ним чувствуется, насколько вникал в жизнь и растущую личность своих детей знаменитый сказочник. Лида, похоже, была постоянном источником его отцовской гордости. Например, он с удовольствием отмечал, что она в пятнадцать уже может редактировать тексты профессиональных переводчиков, о том, как она – подросток – глубоко уходит в свои увлечения, выстраивает свой день так, чтобы не было бесполезных минут, стремясь успеть узнать побольше. Но и об очень простых вещах он писал с большим волнением: «Сегодня Лидочка первый раз сказала: я сама. До сих пор она говорила о себе в мужск. роде: я пошел, я сказал, я сам. А сегодня я сижу и пишу о Чарской, Лида под окном собирает колокольчики, и вдруг я слышу, она говорит девочке подруге: я сам, я сама сосчитаю».

О Чарской, как и о многих других, Чуковский тогда написал разгромную статью. В девяностых эту статью извлекли на свет Божий вместе с книгами Чарской и... сочинили миф, что именно Чуковский стал причиной того, что Чарскую советская власть травила. Чуть ли не Корней Иванович дал команду «фас!» На деле рецензию он написал за несколько лет до Октябрьской революции, и книги про восторженных гимназисток перестали печатать при новой власти по совершенно другим причинам.

Тем временем Лида росла девочкой почти неземной – с обострённым чувством справедливости, долга, сострадания. Не единожды перечитывала «Каштанку», всякий раз переживая, как в первый. В семь лет сказала папе длинную, прочувствованную речь: «Нужно, чтоб все люди собрались вместе и решили, чтоб больше не было бедных». Кстати, чтобы отцу легче было уснуть, читала ему на ночь. Было лето, когда, кроме Лиды, некому было погулять с её маленькой сестрой Мурой – и каждый день Лидочка по много часов расхаживала с Мурой на улице, по бульварам.

Такой же, как была девочкой, она выросла и девушкой. Хваталась за любую возможность учиться. Постоянно всегда и во всём искала справедливости. «Очень милое существо, ощущающее огромные силы, которые не находят приложения. Жажда разумной деятельности огромная, всепожирающая», – писал о семнадцатилетней дочери отец.

В девятнадцать лет её арестовали. За создание антисоветской листовки. Листовка была отпечатана на машинке Лидии, и Лидия даже хорошо понимала, кто это сделал из подруг. Но решила никого не выдавать и отправилась в результате в ссылку на три года. Отцу пришлось похлопотать, чтобы вернуть Лидочку уже через одиннадцать месяцев. Это приключение доставило ему немало горя, но самое страшное его ждало впереди.

Последняя, младшая, конечно же, Мура была любимицей. Старшие дети и не пытались вступить в это соревнование – не так была устроена семья Чуковских. Она родилась в тяжёлое время, в феврале 1920 году – самый конец Гражданской, волна эпидемий, накрывших страну, голод, разруха... «Долгожданное чадо, которое — чёрт его знает — зачем, захотело родиться в 1920 году, в эпоху гороха и тифа», – написал о рождении Муры отец.

Следом он уже спешил писать просьбу в Наркомпрос (аналог Министерства образования): «Никто во всём Петрограде не нуждается больше меня. У меня четверо детей. Младшая дочь — грудной младенец. Наркомпрос обязан мне помочь и — немедленно, если он не желает, чтобы писатели умирали с голоду... Помощь должна быть немедленной и не мизерной. Нельзя человеку, у которого такая огромная семья, выдавать пособие в 10-15 рублей». Звучало эгоистично, но чтобы дети выжили в эти трудные годы, Чуковский буквально вылезал из шкуры. Не был он готов идти ради детей только на подлости и преступления, а вот давить, умолять, хвататься за любую работу, которая найдётся – да, конечно.

Чуковский был из тех отцов, у которых дети должны есть, и точка, а гордость, самореализация, мысли о судьбах страны могут подождать до вечернего часа, когда дети уснут – или до лучших времён. Это из-за Муры и ради неё были написаны почти все известные его детские сказки. «Тараканище», «Мойдодыр», «Муха-цокотуха», «Телефон», «Федорино горе», «Бармалей», «Чудо-дерево», «Путаница», «Краденое солнце», «Айболит». И, конечно, стихи: «Мура туфельку снимала, В огороде закопала: Расти, туфелька моя, Расти, маленькая!» – девочка стала героиней многих стихов, которые поколения детей слушали с наслаждением. Вот только сама Мура ненадолго пережила появление этих стишков...

Весёлая, остроумная не по годам, с развитым воображением девочка нравилась буквально всем. «Он умер? Я выкопаю его из могилы и попрошу, чтобы он писал еще», – говорила она о Пушкине. В другой раз попросила у папы собаку. Отец в ответ предложил ей самой побыть собачкой. Мура охотно согласилась и, пока отец водил её по улице на поводке, весело лаяла на прохожих, которые не знали, что и думать.

Когда Муре было девять лет, её отца настигло два несчастья. После общественной травли, инициированной фактически с подачи Надежды Крупской, которой показались идеологически подозрительными сказки Чуковского, он вынужден был написать публичное от них отречение и пообещать следующим выпустить сборник «Весёлая колхозия». После этого обещания он не писал много лет. Не мог. Сидел почти без денег. И вскоре Чуковские узнали, что Мура больна костным туберкулёзом. Антибиотиков не было. Излечивались единицы – кое-кто из тех, кого удалось отвезти на юг, на море, в специальный санаторий.

Чуковский добивался этой поездки долго, с маниакальным упорством. Приходил домой, утешал дочку, развлекал её как мог – Мура, страдающая от боли, старалась не терять оптимизма – и на следующий день снова шёл в бой. Добывать еду, лекарства, рекомендации врачей, путёвку в санаторий, наконец. В десять лет Муру всё же отвезли в волшебный санаторий. Принимая девочку, сотрудники только головами качали: было видно, что она в уже некурабельном состоянии.

Родителей в санаторий не пускали. Считалось, что разлука укрепляет в детях силу воли, а воля помогает справиться с болезнью. Но Чуковский не был бы Чуковским, если бы не нашёл способа повидать свою дочку. Он пришёл в санаторий как журналист, с редакционным заданием написать о нём очерк. Но вскоре стало ясно, что нет смысла посещать девочку. Надо взять её к себе, чтобы умерла она возле родителей, не чувствуя себя брошенной. С развитием болезни ей ампутировали уже один глаз и одну ногу, а боли всё не прекращались...

Чуковские сняли дачу поблизости и перевезли Муру к себе. По пути ей было больно ужасно, и она умоляла читать ей стихи, без остановки. Пока слушала – смеялась, но, стоило Корнею Ивановичу остановиться, чтобы перевести дух, торопила – читай, читай, больно!

Осенью Мура, увидев папу, стала рассказывать ему какой-то свой сон. И не дорассказала. Она лежала в постели крохотная и тихая, с очень серьёзным лицом. Похоронили её быстро, и с того момента Чуковский крымское побережье возненавидел. Он прожил потом долгую жизнь. Его снова начали печатать и даже чествовать, потом он снова попал в немилость. Его умная и строгая дочь Лидия потеряла в сталинских репрессиях мужа, стала диссиденткой и правозащитницей, оставила после себя великолепные труды по редактуре художественных текстов и мемуары об Анне Ахматовой, с которой много лет дружила.

Один сын Корнея Ивановича тоже стал писателем, другой – инженером (пропал без вести сразу после начала Великой Отечественной). Младшая же дочь осталась для него навсегда девочкой, которой надо рассказывать сказки. «Вспомнил Мурочку, реву, не могу успокоиться», – написал Чуковский в дневнике в 1962 году, за семь лет до своей смерти. А за тридцать лет до того, побывав в очередной раз на могиле дочери: «А я все еще притворяюсь, что жив».