Старый Доктор, дети и газовая камера: история Януша Корчака, лучшего человека

И вдруг – так рассказывали потом в Варшаве – на площадь вышла стройная колонна детей, их было двести, даже больше. Умытые, причесанные, опрятно одетые они шли по четверо в каждом ряду, шагали в ногу и пели свою любимую походную:
– Пусть буря бушует, мы не отступим!..
Над колонной развевалось детское знамя – золотой клевер на зеленом поле. Впереди шел знаменитый Старый Доктор Януш Корчак. Он вел за руки самых маленьких, девочку и мальчика. Пройдет тридцать лет, и поэт Александр Галич напишет про это поэму:

Мы проходим по трое, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, –

«Вам разрешено остаться, Корчак», –
Если верить сказке, я молчу,
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.

Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырек.

И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой
Пламенем на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.

Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит «Дом сирот».

Но это не сказка — Корчаку несколько раз предлагали остаться, он легко мог избежать газовой камеры. И даже в это страшное утро – мог. За отправкой детей наблюдал лично комендант, и он видел эту колонну марширующих детей.
— Это еще что? Кто это? — спросил он.
— «Дом сирот» Януша Корчака, господин комендант, — ответили ему.
— Корчак, Корчак... Знакомое имя...

Знакомое имя занозой сидело в фашистской голове, мешало сосредоточиться, не давало думать о другом. «Корчак, Корчак...» Детей уже погрузили в поезд, и комендант вспомнил: конечно! Людоед тоже был когда-то ребенком, и воспоминание об этом ребенке заставило его рысью подбежать к вагону. Комендант приглашающее махнул Корчаку, и Старый Доктор свесился к нему из вагонной двери.

— Слушайте, я вас вспомнил! — комендант расплылся в улыбке. Он чувствовал легкую эйфорию от встречи с известным человеком. — Это же вы написали ту книжку, «Банкротство маленького Джека»?
— Я, — согласился Корчак. — А это имеет отношение к эшелону?
— Да просто я в детстве ее читал, классная книжка, — сказал комендант. И добавил решительно: — Вы можете остаться, Доктор.
— А дети? — спросил Корчак.
— Детям придется поехать.
— Тогда и я поеду, — Корчак спокойно закрыл дверь вагона изнутри.

...Гольдшмиты были почтенной еврейской семьей: дед был доктором и всю жизнь писал на иврите статьи в газету «Проповедник», отец – адвокатом, он писал интересные научные работы. А у сына не оставалось других вариантов – сын был вундеркиндом. В Варшаве такие семьи веками стояли, держась своих еврейских корней, но Гольдшмиты были яркими польскими патриотами. Своему сыну, Хиршему, они дали второе имя, польское – Хенрик. Этим именем его и называли. И учился он в русской школе.

Дома, в семье, Хенрику было очень хорошо, а вот за порог хоть не выходи. Пещерный антисемитизм, постоянные насмешки соседей, добрых католиков. В гимназии злющие, измотанные учителя. Мальчику не повезло. Все педагогические приемы его учителей сводились к ору, розгам и чуть что – линейкам по голове и рукам. Совсем маленьким ребенком он уже увидел, что мир мог быть и получше, и решил его изменить. Он решил, что всем людям в мире надо просто взять и выбросить деньги. Что потом делать, без денег, Хенрик не знал, но ему хотелось разрешить эту вызывающе трудную задачу: «...Чтобы не стало детей грязных, оборванных и голодных, с которыми мне не разрешается играть во дворе». Отец качал головой, называл мальчика растяпой, олухом, а иной раз и ослом. Бабушка давала изюм и говорила уважительно и ласково: «Философ».

Потом плохо стало и дома. После сильного нервного приступа отец Хенрика тяжело заболел. Врачи пытались лечить его психическое расстройство, поместили в дорогую клинику. Денег в семье скоро совсем не стало, пришлось продать антикварную мебель, фарфор, картины. В пятнадцать лет Генрик пошел работать, чтобы прокормить мать и сестренку. Зарабатывал он частными уроками и очень скоро стал блестящим репетитором, просто нарасхват. У парня обнаружился талант педагога. Самый скучный предмет он преподавал так, что ученики слушали его, раскрыв рот. И – Хенрик никогда не кричал, не злился, не оскорблял. Человеческое достоинство ребенка было для него священным. И, кстати, до конца жизни его поражало требование «уважать старость». А почему, собственно, не «уважать детство»?

Хенрику было 18 лет, когда его отец умер – внезапно, в одно мгновение. Потом его долго мучил страх, что он «сын сумасшедшего, а это наследственная болезнь».

В 18 лет Хенрик опубликовал в газете статью, которая вызвала в учительском и родительском сообществе Варшавы настоящую бурую. Статья называлась «Гордиев узел», и в ней автор, не миндальничая, спрашивал родителей, когда они наконец-то научатся думать и поймут, что главное в жизни – не наряды и развлечения, а дети. Хватит перекладывать воспитание и образование своих детей на нянек и репетиторов, опомнитесь уже!

Редактор газеты, потрясенный читательской реакцией и писательским талантом Хенрика, предложил ему вести постоянную колонку. А Хенрик после этого блистательного педагогического и журналистского старта поступил на медицинский факультет Варшавского университета. «Я буду не писателем, а врачом. Литература – всего лишь слова, а медицина – это дела».

Но он не переставал писать, и именно его писательский псевдоним Януш Корчак вписан в вечность золотыми буквами.

Так он и жил, один в двух ипостасях: студент-медик Хенрик Гольдшмит и педагог-писатель Януш Корчак. И в каждой был очень хорош. И человек он был хоть куда. В те годы улицы Варшавы были полны маленьких оборвышей, и многие из них издалека узнавали доброго студента, который всегда был готов отдать им последний грош.

В 1905 году началась Русско-японская, Хенрик выпустился из университета, и его сразу призвали служить на Дальний Восток. Он служил в военном поезде, выхаживал раненых и, как многие говорили, умел лечить даже добрым словом. Пока Хенрик служил, в Варшаве как на дрожжах росла его писательская слава.

Через год он вернулся, удивился, что стал известным писателем, и продолжил стажировку в Еврейской больнице. Больница жила на средства благотворителей, и туда брали всех детей, любого вероисповедания. Про Хенрика говорили, что у него волшебные руки: прохладные, если у ребенка был жар, и теплые, если ребенка знобило. Скоро он стал одним из самых востребованных докторов в Варшаве и мог бы сколотить врачебной практикой недурное состояние. Но на все гонорары от частной практики он покупал лекарства для бедных детей.

Лето Генрик проводил в детском лагере, это он любил больше всего. Он ввел самоуправление, учредил детские товарищеские суды. После одного такого лета он написал веселую книжку «Юзьки, Яськи и Франки».
«Скажите, еврейские дети отличаются таки от польских?» – спрашивали у него потом. А он говорил, что все дети смеются и плачут совершенно одинаково.

Корчак много ездил по Европе, смотрел, как устроены сиротские приюты и заведения для малолетних преступников. Он видел, что все делают всё не так, он хотел создать такое место, где любой ребенок был бы защищен от несправедливости. В 1910 году Корчак оставил врачебную практику и стал директором приюта, из которого потом вырос его знаменитый «Дом сирот». Жизнь в «Доме» строилась по законам, которые после перенял Макаренко: самоуправление, детский товарищеский суд, старшие дети присматривают за младшими.

Слава о «Доме Сирот» побежала по всей Европе, к Корчаку на стажировку приезжали молодые педагоги и врачи. В эти годы он пережил большую личную беду: заразился тифом в военном госпитале. Мать потребовала, чтобы его перевезли к ней домой. Когда Корчак очнулся, он узнал, что мать заразилась от него и умерла. Он долго выходил из депрессии, и написал в это время свои лучшие книги: про короля Матиуша, про маленького Джека.

В книжке про Матиуша был такой персонаж – Старый Доктор. Матиуш хотел сделать мир справедливым и добрым, без бедности, зла и насилия – но получалось у него плохо, и только Старый Доктор все понимал и любил одинокого и запутавшегося мальчика. И когда Корчаку предложили вести на радио свои передачи, он взял псевдоним Старый Доктор. В сорок лет он был уже лысым, бородатым, с мудрым стариковским взглядом подслеповатых глаз.

Эти программы слушала вся Польша. Старый Доктор рассказывал сказки, разговаривал со слушателями, отвечал на вопросы. Его все обожали. Он был, пожалуй, самым уважаемым человеком в стране: его все время приглашали экспертом в разные советы по опеке и сиротству, он выпускал детскую газету, где репортерами были дети, а редакторами – подростки, и он выпустил книгу «Право ребенка на уважение», когда ООН еще и не снилась «Декларация прав ребенка».

Со всеми слабостями и страхами – например, Корчак считал что он, «сын сумасшедшего», не имеет права на семью и детей – это был великий человек. Таких один на миллион, а то и меньше.

Потом в Польше настали плохие времена. Правительство страны упразднило закон, который давал евреям, украинцам и русским равные права с поляками. Старого Доктора уволили со всех его высоких должностей, передачи по радио тоже отменили. У него остался только «Дом Сирот». А в 1939 году началась Вторая мировая. Город был в огне и дыму, быстро кончилась вся еда. То там, то здесь на улицах можно было увидеть Старого Доктора – он перевязывал раненых, уводил с собой потерявшихся детей. Потом началась оккупация. Интеллигентнейший Корчак ходил по домам, и даже не просил, а требовал:

Через год «Дом Сирот» перевели в еврейское гетто. Пока было можно, Старый доктор, опираясь на палку, выбирался в город добывать детям еду, а в остальное время лечил, учил... Все как всегда. Много хороших людей тогда ему помогало, а однажды, в канун Хануки к «Дому» подъехал мусоровоз, под мусором были спрятаны подарки для детей. «Надо пытаться жить, надо жить... хоть как-то!» – повторял Корчак.

Даже в гетто его дети всегда были умыты и опрятно одеты. Они продолжали учиться и жить по справедливым законам Детской Республики.

Скоро по Варшаве поползли слухи об Освенциме, о лагерях смерти, о газовых камерах. Подпольщики хотели спасти Старого Доктора, главное национальное достояние Польши. Для него приготовили надежное убежище в городе. Один друг Корчака пробрался в гетто, принес поддельное удостоверение личности – надо бежать, и немедленно! Потом этот друг вспоминал: «Он посмотрел на меня так, будто я предложил ему совершить предательство или украсть».

Никто их ни о чем не предупреждал. 6 августа 1942 года «Дом сирот» жил, как обычно. А ведь накануне Адам Черняков, председатель самоуправления гетто, пытался договориться с нацистами: «не троньте хотя бы детей!» Когда нацисты отказали в этой просьбе, он принял яд.

Итак, было обычное утро. Дети позавтракали, дежурные уже домывали посуду. Вдруг раздался крик:
– Все евреи на выход!
Доктор Корчак и воспитатели переглянулись – вот и все. Воспитатели ведь сами когда-то росли в «Доме сирот», они знали, что останутся с детьми, и знали, что делать. Кто-то из них принес знамя маленького короля Матиуша: золотой клевер на зеленом поле. Узнать бы, что сказал Корчак детям! Что-то такое, после чего они спокойно построились в колонну и – выше головы – пошли в свой самый последний поход.

... Потом эти же самые люди в утешение себе придумали историю, которую рассказывали своим детям, а те – своим: мол, Старый доктор отцепил вагон, все ребята и воспитатели спаслись, потом их спрятали в надежном месте. Доктор потом еще долго ходил по Польше – в каком доме хорошие люди живут – в тот стучит, а в каком плохие – тот стороной обходит.

А в Треблинке, на месте лагеря смерти немедленного уничтожения, стоит сейчас памятник Строму Доктору и его детям, убитым фашистами в газовых камерах. Это простой камень, на нем написано: «Януш Корчак и дети».