Саша, Маша, Таня: чем обернулась для дочерей Толстого игра в гениального папу

И она продолжила рожать, а дети — стали умирать рано, и Толстой — умилялся, как светло они отходят. Он вообще наблюдать смерть любил, у него на душе от этого становилось высоко, прозрачно и ясно. Причём необязательно, чтобы умирали именно родные и близкие, хотя он очень расстроился, когда Софье Андреевне однажды сделали операцию и не дали умереть. Годились, например, крестьянин или жена соседа. С соседом, художником Суриковым, он, кстати, так и поссорился. Не понял Суриков высоких чувств, которые заставляли мучить его смертельно больную жену садистскими вопросами.

Остальным дочерям Толстого повезло больше, чем той, что умерла во младенчестве. Мария Львовна дожила до тридцати пяти, заодно доставив удовольствие отцу: он от неё, умирающей, не отступал, буквально впивался глазами в лицо. Общее настроение после смерти Марии её брат описывает как умиротворённое; тон, без сомнения, задавал отец.

С Александрой и Татьяной Льву повезло поменьше. Они прожили очень долгие жизни, несмотря на то, что здоровье их, по уверению матери, было серьёзно подорвано суровым отцовским вегетарианством. По характеру все три девицы Толстые были, как в сказке, разные.

К рождению младшей дочери оба Толстых в детей уже наигрались и рожали исключительно из принципа (точнее, принципов Льва), и в результате Сашенькой не интересовались особо ни мать, ни отец. Должно быть, девочка перепробовала много способов обратить на себя внимание, пока, наконец, в шестнадцать не поняла, что могла бы некоторым образом заменить отцу постаревшую мать — стать новым главным его секретарём. Отношения, действительно, быстро наладились. Польза, приносимая лично Льву Николаевичу, всегда была для него основой всякой эмоциональной близости.

Чтобы не только вести дневник отца под его диктовку, но и быстро записывать всякую его гениальную мысль, и перепечатывать творческий продукт для издательств и письма — для адресатов, девушка поскорее выучилась стенографии и машинописи. Несмотря на красоту, о которой вспоминают многие, ухаживаний Александра не принимала — у неё был папа, какой тут муж. Даже после смерти папы был только папа.

Размолвка между Сашей и отцом — заочно — состоялась только в её тридцать лет, когда началась Первая мировая. Вопреки пацифизму Льва Николаевича, о котором пыталась напомнить мать, Саша рвалась на фронт — хотя, конечно, сестрой милосердия, и не солдатом.

На фронте Александра была ранена, её наградили двумя Георгиевскими медалями. Тем временем к власти пришли большевики. Саша, вернувшись домой, с ними не ужилась. В двадцатом году была арестована ВЧК за участие в собраниях антибольшевистских организаций, получила три года в лагере, но отпущена была уже через год. Вернулась домой, организовала музей отца, школу, больницу, аптеку... И бросила всё в двадцать девятом, уехав в Японию. Видимо, что-то почувствовала.

Япония для Саши была перевалочным пунктом перед США. Там помогала эмигрантам, а во время ввода советских войск в Венгрию в 1956 году выступила по радио, называя советскую власть кремлёвскими душителями. С этого момента упоминания Александры Толстой были вычеркнуты из экскурсионных рассказов, мемуаров, её лицо — буквально стёрто с публикуемых семейных фотографий Толстого. Это не помешало Александре Львовне вести общественную жизнь среди русских эмигрантов до девяноста пяти лет.

Самая старшая из сестёр и вторая по старшинству среди детей Софьи Андреевны, Таня рано стала своим сёстрам и братьям второй мамой — первой на всех не хватало. В четырнадцать лет она также начала вести дневники и вела их сорок лет, но прославилась мемуарами об отце. Из этих мемуаров читатель узнал, что Лев Николаевич страдал женофобией в крайней степени, за что вся женская часть семьи его дразнила.

Однажды Лев Николаевич счёл некую мысль Тани очень умной и попросил разрешения её процитировать. Позже Татьяна увидела, что цитата представлена так, словно это мысль какого-то мужчины. «Почему ты не написал в женском роде?» — спросила она отца. Он смутился и признался, что невозможно воспринимать женские мысли серьёзно.

Как и все дети Толстого, Таня была вовлечена в игру «живём одним нашим гениальным папой» и вышла замуж только в тридцать пять лет — по меркам конца девятнадцатого века очень поздно. Избранником её стал Михаил Сухотин, уездный предводитель дворянства четырнадцатью годами старше, то есть, к тому времени уже откровенно старый (по меркам, опять же, эпохи). В этом браке Татьяна родила одного за другим трёх мертворождённых детей, пока, наконец, у неё не появилась девочка. Тоже Таня. В силу возраста отца девочка стала сиротой в девять лет.

При советской власти Татьяна шесть лет провела в должности хранительницы музея отца. В двадцать пятом году она эмигрировала — сначала во Францию, потом в Италию. В Италии и провела остаток жизни. Её дочь, которую Лев Николаевич звал «Татьяной Татьянной», тоже оставила после себя три книги воспоминаний. В общем, в чём несомненный плюс Льва Николаевича — он кормил своих потомков даже после смерти.

Очень многое может сказать о положении средней дочери её запись: «Отношения между мамой и мной были для меня всегда, с моего детства, большим несчастьем. Сейчас я иногда играю храбреца, делаю вид — перед ней и перед собой — будто мне всё равно, будто и не нужно ничего делать; но в глубине души я постоянно сожалею об этом и чувствую, что не могу это просто обойти, что нужно это изменить».

Маша была пятым ребёнком, и Софья Андреевна, хотя Лев Николаевич предпочитал видеть в ней бесконечную материнскую энергию, уже явно иссякала. Девочка родилась такой слабой, что именно из-за неё врачи и вынуждены были предупредить чету Толстых: вынашивать нормально Софья Андреевна уже не может. Кроме того, была Маша, по мнению отца, некрасива. Впрочем, мнение это не разделяли знакомые семьи, так что за ним может стоять что-то очень личное.

Будучи сама очень талантлива как личность, Маша была с детства сломана игрой в гениального папу как центр Вселенной. Она буквально растворялась в его идеях и его чувствах и своих не имела настолько, что не могла заметить, когда ей что-то надо.

Мария могла сидеть весь день без еды — лишь бы были духовные разговоры с отцом, могла жить неделями без сна — лишь бы воплощать духовные идеи отца вокруг крестьянских детей, принципиально участвовала в полевых работах — что с её здоровьем было очень опасно. Гости отмечали, что в комнате Марии отсутствовали всякие признаки уюта. Её приучили, что всё надо только папе. А она живёт — ради папы.

Естественно, Лев Николаевич Машу обожал. Она вместе с Таней стала его бессменным секретарём, она первая бежала воплощать любую задумку, она часами слушала его с открытым ртом — что он особенно ценил в людях. Наконец, именно Маша из взрослых дочерей доставила такое удовольствие отцу — когда он был разочарован спасением Софьи Андреевны и глубоко его переживал практически как святотатство, она заболела воспалением лёгких и умерла на его глазах.

Нельзя сказать, что она, как Таня, полностью отрезала себя от мира ради связи с отцом. Она вышла замуж, например, за князя Оболенского — кстати, тоже воплощая идеи отца, что женщины имеют смысл и право на жизнь, только становясь жёнами и матерями. Муж в Маше души не чаял и постоянно пытался поправить её здоровье. Вывозил в Крым и Швейцарию. Эти поездки заставляли Машу страдать — она словно совершала преступления, прекращая служить гениальному отцу.

Детей она родить не смогла, хотя наверняка усердствовала в этом — ведь заветы отца усвоила крепко. Быть может, причиной болезни, на которую, к удивлению окружающих, не действовали никакие меры по облегчению симптомов, было не только желание угодить расстроенному отцу, но и работа его установки: без детей женщина не имеет права на жизнь. Она бессмысленна, она лишняя в мире.