Лидия Будогоская: как писательница сумела жить, ничего не зная о стране вокруг
Дочь жандарма
В 1898 году в городе Плоцке, под Варшавой, родилась девочка. Нет, полькой она не была — её отец был русским офицером: тогда Польша входила в Российскую Империю. Офицерам и в те времена постоянно приходилось переезжать, так что детство девочки Лиды прошло в нескольких городах. После Польши она пожила на Урале, под Челябинском, потом в Калуге. Пошла в гимназию в Кронштадте, а потом оказалась в Сарапуле.
Здесь её отец оставил армию и ушёл в жандармы. Платили в жандармах немало, но и работёнка была грязная: как можно жёстче разгонять любые стихийные и уж тем более организованные проявления недовольства. Чтобы в другой раз побоялись на улицах гудеть. Ну и, конечно, выявлять недовольных заранее.
Отец и до Сарапула был жёстким человеком. Работа жандармом превратила его в настоящего, невыносимого деспота. В книге Кюн-старший (за которым скрывается Будогоский) устроил дома тюремные порядки. Можете быть уверены: и это, и почти всё описанное — автобиографические эпизоды. Даже Коля Горчанинов существовал, его упоминание среди гимназистов Сарапула нашли энтузиасты. Скорее всего, вскоре после гимназии он оказался на фронтах Первой Мировой.
Есть и расхождения. Если в книге мать сбежала из семьи, не вынеся издевательств, то в жизни отец бросил жену и двух детей, найдя себе другой объект для того, что он считал семейной жизнью. Так Лида узнала, что такое благопристойная нищета: когда ты вроде ещё и в целых платьях ходишь, и общаешься с людьми из более состоятельных семей, но поесть досыта уже не можешь, и покупка канцелярских товаров — головоломка. А ведь в детстве она ездила с дедушкой по курортам, бывала в Дрездене, в Карлсбаде, в Берлине.
Чтобы прокормить себя и детей, мать уехала в столицу, работать в госпитале. Работы медсестры (тогда — сестры милосердия) никогда не была лёгкой. Но сейчас её хоть немного облегчает технический процесс. В те времена тяжелее было пойти, наверное, только в прачки.
Закончив гимназию, Лида тоже переехала в Петроград — ещё недавно Петербург. 1915 год, Первая Мировая. Отчаянно требовались сёстры милосердия; Лиде же отчаянно требовалось куда-то пристроиться, чтобы не висеть грузом на шее матери. Закончив соответствующие курсы, Лида устроилась сестрой в военный госпиталь. Гнойные раны, инфекционные, заразные больные, люди, обезумевшие после особо жестоких военных сцен или сражений — в работе военной медсестры очень мало возвышенного...
Работы бояться — хлеба не есть
Медсестрой Будогоская прошла и Первую Мировую, и Гражданскую. После демобилизации долго не находила, куда устроиться; семья жила на то, что младший брат Лидии, Эдик, хорошо умел рисовать, а сама Лидия с мамой были мастерицы что угодно сделать руками. Женщины Будогоские делали гномиков, игрушки на рождественскую ёлку, для одного торговца, Эдик мастерски их расписывал. Дохода едва хватало ноги не протянуть. Позже Эдуард Будогоский станет иллюстратором Лидиных текстов.
Наконец, биржа труда подыскала Лидии место: сестрой, но только на пункте охраны материнства и младенчества. Что ж, к малышам надо было привыкнуть, но они, по крайней мере, не матерились, не рвались в бреду, не зияли страшными ранами.
Восемь лет с младенцами. Потом — на трикотажной фабрике, в редакции детского журнала «Чиж», на молочной кухне, а потом, со Второй Мировой — опять медсестрой к раненым. Затем были овощехранилище, работа рабочим сцены в кукольном театре... Всё это время — и даже дольше, с девяти лет — Будогоская знала, что всё равно главная её профессия — писать книги. Ещё в её девять она ответила так на вопрос отца, что из неё будет, когда она вырастет. «Тьфу, дура», отреагировал добрый папаша.
И Лида много лег тайком писала, раскрашивала и сшивала книжечки — так, чтобы отец не увидел. А то одной дурой бы не обошлось, пойми он, что она о писательстве серьёзно. По счастью, как соавтора рукописного журнала «Молодые грёзы» гимназическое начальство её разоблачило уже после ухода отца, а то досталось бы ей на орехи: журнал сочли вольнодумным.
Первую повесть издали, когда Лиде было тридцать один; помог лично Маршак. Повестей для девочек, с девочками слишком мало, сказал он писательнице. Очень нужны. И изданная под покровительством Маршака книга была та самая — о рыжей девочке. Потом были ещё повести, но с успехом «Рыжей девочки» сравнился только послевоенный «Часовой», о медсестре, которую с винтовкой поставили охранять ворота госпиталя. Её тоже постоянно переиздавали.
В конце шестидесятых Будогоской пришлось оставить писательство. У неё развился склероз; вдобавок к болезни она страдала от крайней бедности и одиночества. Всегдашняя оптимистка, общительная женщина, она, по словам её тёзки Чуковской, одичала, смотреть на неё стало страшно. Всё больше погружаясь в болезнь, Будогоская прожила ещё долго, до середины восьмидесятых, и умерла в психиатрическом интернате.
Чуковская была хорошей знакомой Будогоской и при случае помогала ей — Будогоская с издательствами работы не понимала, робела, так что фактически изданием повестей всегда занимались сочувствующие. Именно Чуковская после смерти написала о Будогоской самые личные воспоминания — как о человеке, а не о творце. Очень спортивная даже в свои почти семьдесят, когда двум Лидиям довелось гулять вместе — легко подолгу ходила, даже на самых пересечённых маршрутах. Каждое утро начинала с гимнастики, которую заканчивала стойкой на голове.
Она сочетала меткость наблюдений о всех, кого знала лично — но об остальных не знала ничего, даже о самых маститых писателях СССР и, тем более, русской эмиграции. Не читала газет, журналов, не слушала радио: жила исключительно личным опытом, личными контактами. Вкус у неё был притом в литературе тончайший, и Чуковская сожалела, что не вышло у Будогоской сборника одним томиком. Кроме того, отличал её добрый юмор.