Колетт: как один мужчина выдавал книги жены за свои, а она всё равно стала классиком

Наградой за усердие были не слава — книги муж публиковал под своим именем — и не богатство. Даже если богатство было, Колетт не могла этого узнать. Дома муж всегда повторял о бедности, на обед не подавали сладкого — из экономии, на каждый новый чулок деньги надо было выпрашивать. Наградой была возможность пройтись по дому, выйти в сад. На некоторое время Колетт становилась почти свободным человеком.

Габриэль, или, полностью, Сидони-Габриэль Колетт родилась и выросла в бургундской глуши. Отцом её был отставной офицер. Как и полагается в таких случаях, выросла она не прозрачной мечтательной девицей, а — кровь с молоком, коса до пола. Второе — без преувеличения. Коса длиной больше полутора метров была её гордостью, тем более, что и в самой Колетт было чуть больше полутора метров. Мужчины вокруг вились, и Габриэль придириво перебирала возможных женихов, пока не появился Он.

Он, то есть Анри-Готье Виллар (хотя все звали его просто Вилли) был столичным щёголем на четырнадцать лет старше, уже известным писателем и журналистом. Что (или кто) стоит за его писательской славой, и догадаться было невозможно. Держался он с шиком, умел очаровывать собеседников и особенно собеседниц. Когда Вилли сделал Габриэль предложение, она и минуты не раздумывала. Она была околдована.

Семейная жизнь в столице оказалась совсем не такой, как в глуши. Во-первых, всё было слишком дорого. Вилли постоянно приходилось экономить. На себе он слишком экономить не мог — ему надо было быть представительным, обедать с издателями и так далее, так что экономил он на милой молодой жёнушке. Ни о каких новых парижских платьях речи не шло — Колетт донашивала старые бургундские. В отличие от любовниц своего мужа, как она узнала однажды.

Она действительно его любила. Она отослала матери письмо, залитое слезами; мать сразу поняла, что с Колетт, и примчалась в Париж. Вовремя — скорее всего, ещё немного, и молодая женщина наложила бы на себя руки. Колетт-старшая сумела подыскать ей хорошую клинику, где с неврозами работали не при помощи дисциплинарных наказаний. Габриэль провела там несколько месяцев.

Муж, ставший кротким, забрал молодую жену из клиники и повёз на предписанный отдых на морском берегу. Там, на берегу, он каждый день с ней гулял. Колетт болтала обо всём, что видела, и много вспоминала самые счастливые дни своей жизни — школу и школьную дружбу. «Ты отличная рассказчица, - заметил Вилли. -Почему бы тебе не записать это всё? Вот так, как ты рассказываешь, слово в слово». Колетт записала. То, что произошло дальше, она могла предвидеть — ведь она уже знала, знала, что он никогда не пишет сам. На него работают другие.

Вилли добавил в воспоминания Колетт парочку очень пикантных сцен от себя и выпустил под своим именем книгу под названием «Клодина». Книга стала бестселлером моментально. По ней сходила с ума вся Франция. Её переиздавали; в честь неё называли духи и пирожные — и со всего этого Вилли получал отчисления. Правда, такими низменными подробностями он хорошенькую головку жены не забивал.

Всего о Клодине, один за другим, вышло четыре романа. Каждый — к восторгу публики. На эти четыре романа Вилли купил себе дом, но не спешил переезжать туда с женой — у него снова появились очарованные его талантом поклонницы. Влюблялись они в книгу про Клодину, а он только снимал сливки, но Вилли был неприхотлив в этом плане. Чтобы любить его самого, у него была Колетт.

На счастье Габриэль, в моду вошло хвастаться своими жёнами. После пяти лет затворничества её стали превращать в светскую львицу. Наконец появились парижские платья. Вилли великодушно оплачивал уроки танцев и гимнастики, появлялся под руку с Габриэль на театральных премьерах и вернисажах и со снисходительной гордостью принимал комплименты: «Ваша супруга шикарна, месье!»

Чтобы как-то уравновесить эту провинциальность, Вилли отстригает Колетт её роскошную косу: пусть щеголяет со сверхмодной стрижкой! Настолько модной, что решаются на неё пока единицы. Колетт не решилась, но кто её спросил?

Увы, эта жертва оказалась напрасной. Наигравшись в мужа шикарной женщины, Вилли просто бросил её без копейки денег. Выручала помощь от матери, но Колетт не могла признаться, насколько нуждается. Она сняла за гроши комнатку в том же доме, где Вилли жил в роскошных апартаментах. Предстояло как-то зарабатывать самой.

На писательство надежды не было: чтобы женщина могла зарабатывать книгами, у неё должно было быть громкое имя. У Колетт не было никакого имени. Знаменитые романы принадлежали для всех перу её мужа. Всё, что у неё было — необыкновенно говорящее тело, раскрытое учителями танцев и гимнастики.

В 1906 году в одном из парижских театров появилась странная актриса — маленькая, с короткой причёской, играющая роли без единого слова, хотя и не в массовке. Слова ей не полагались из-за бургундского выговора.

Специально под Колетт знаменитый танцовщик Жорж Ваг поставил ряд танцев-пантомим, что-то вроде очень коротких балетов без классической хореографии, полных эротического подтекста. Один из них был особенно смел: весь танец, не прекращая двигаться, Жорж и Колетт не отрывали друг от друга губ, слившись в бесконечном поцелуе. При этом танец был очень сложен в исполнении — повторить его не получалось ни у одной труппы в больших и маленьких городках, по которым ездили на гастроли танцоры. Зал гудел, как от электрического тока; газетные критики рукоплескали.

Эротизированные танцы давали многим зрителям иллюзию, что актрису разрешено лапать и пытаться заниматься с ней сексом прямо в гримёрке; не раз Жоржу приходилось отгонять «поклонников» от гримёрки с испуганной Колетт.

Антрепренёры выдавали куда меньше денег, чем обещали, сдирая штрафы за малейшие провинности, реальные или надуманные. Зато таких отзывчивых и порядочных людей, как актёры и актрисы, Колетт, по её признанию, не встречала больше нигде. В театре царила взаимовыручка. Не привыкшую к свободным нравам закулисья крошку-актрису все и везде опекали. Она в ответ старалась делиться если не своей славой, то своими всё возрастающими гонорарами.

С театральных подмосток Колетт удалось вырваться, как и многим до неё, в новое замужество. В Колетт влюбился барон де Жювенель. Она полюбила в ответ искренне. В театре она занималась писательством между делом — пьески, либретто, скетчи, пантомимы. Став баронессой, она посвящала этому делу почти всё время. А чему ещё? В свете ей делать было нечего — дамы кривились при одном её появлении.

Тем временем началась Первая мировая война. Барон уехал на фронт. Колетт состряпала фальшивые документы и бросилась следом, только чтобы быть рядом с любимым. Маленькую дочь она оставила на попечение няньки. Только через несколько недель барону удалось уговорить Колетт уехать домой.

Увы, и эта любовь оказалась не вечной. Через несколько лет после воссоединения семьи Колетт узнала, что муж ей изменяет. Она не просто бросила его — она стала искать утешения в объятьях своего семнадцатилетнего пасынка, шокировав всю страну. Она ровно на тридцать лет его старше! Что это, изощрённая месть?

Мстительница, тем временем, не только затащила юношу в свою постель — она заставила его заниматься гимнастикой, учиться плавать, ходить на лодке на вёслах и парусах, сама научила работать в саду. Эта странная связь — учительницы с учеником, мачехи с пасынком — длилась пять лет.

Потом барон подыскал сыну хорошенькую невесту. В день, когда юноша зашёл к Колетт сообщить об этом, она кинула ему в спину из окна скомканный лист бумаги. На ней было написано: «Я тебя люблю». Прочтя это, юноша вернулся. С утра ей пришлось самой выгонять его — ради безопасности и возможного счастья их двоих.

Колетт недолго оставалась одинокой. Однажды её машина заглохла. Мимо проезжал автовладелец по имени Морис Гудекет и остановился помочь даме. Дама была на шестнадцать лет его старше, поэтому никто не понял, как так вышло, что он женился.

Третий брак был самым счастливым. И не потому, что Морис был богат — сын еврейского ювелира из Голландии, предприниматель. Просто Колетт впервые по-настоящему любили в ответ. Им было суждено прожить вместе двадцать один год, пока смерть их не разлучила.

Но до того случилась Вторая мировая и оккупация. В дверь Гудекетов однажды постучали, и Мориса увели туда, откуда евреи обычно не возвращались. Колетт было страшно бегать и просить за него — её дочь ушла в Сопротивление, и это могло всплыть в любой момент — но она бегала и просила, бесконечно просила, пока он не вернулся домой.

Удивительно (или нет?), что любые пережитые ею потрясения превращались в новые тексты. Она писала как дышала, она не могла по-другому. Всего за свою жизнь, как подсчитают уже потом, Колетт написала пятьдесят книг, четыре тома статей, и это не считая пьес и пьесок...

После войны она, наконец, получила своё признание сполна. Была награждена орденом Почётного легиона, стала членом Королевской академии языка и литературы Бельгии и членом Гонкуровской академии (первая из женщин!) и с удовольствием приезжала на заседания на кресле-каталке. Пандусов тогда ещё не было. В академию её вносил на руках Морис.