Как внуки Маяковского доказали всему миру, что он оставил после себя детей

Это могло бы стать историей о том, как после Маяковского не осталось потомства. Вот только на встрече с Шамардиной Владимир рассказал Соне о том, что у него уже есть дочь. В Америке. Зовут Хелен, Элли, Леночка. И ничего не сказал – потому что и сам не имел понятия – о том, что в СCCР у него есть и сын. Глеб-Никита – именно так, с двойным именем. Оба ребёнка носили фамилию совсем других мужчин. Хелен – бывшего мужа своей матери, Глеб-Никита – актуального мужа своей матери.

Во времена, когда не было тестов ДНК и были непопулярны презервативы, женщине приходилось соображать, от кого она зачала, если кандидатов было больше одного (а в начале века в СССР и, например, Германии царила настоящая сексуальная революция – Лиля Брик не только меняла временных любовников, но и передавала их подругам, к примеру). Мужчине же приходилось верить или не верить женщине, когда она сообщала, что родила от него ребёнка. Немного могли помочь только внешние признаки. Такая неопределённость – одна из причин, по которой отцовство Маяковского по отношению к девочке Хелен постоянно ставилось под сомнение. Что касается отцовства в СССР... О нём ничего не знали до двадцать первого века. Но, узнав, поставили под сомнение и его.

Ну, правда, мало ли людей хотели бы быть потомками легендарных поэтов? Даже если они успешны сами по себе. При жизни поэтов что-то об этих детях было не слыхать...

Во время Перестройки, последней эпохи СССР, и после неё вскрылось множество государственных, исторических и семейных тайн. Молчавшие заговорили – сенсационно, шокирующе, искренне или в поисках выгоды. В 1991 году, когда Союз прекратил существование, гражданка США Патриша Томпсон шестидесяти пяти лет вдруг объявила, что рождена от Владимира Владимировича Маяковского. Следует отдать должное славе поэта – среди множества откровений и открытий обнаружение его внебрачной дочери не осталось незамеченным.

Но насколько можно было доверять словам указанной гражданки, почему она молчала раньше и почему заговорила теперь? Наконец, как вообще так могло получиться, что у советского поэта, при всём, что мы знаем о Железном занавесе и постоянной слежке специальных сотрудников в штатском за моральным обликом советских туристов, вдруг появилось заграничная дочь – не просто заграничная, а из страны, которую на уроках ОБЖ именовали «наиболее вероятным противником»?

Железный занавес – условное название политики изоляции и самоизоляции СССР – не был так уж непроницаем, и особенно он не был непроницаем в двадцатых годах. В СССР стекалось много иммигрантов-социалистов из разных стран, вроде США, Германии, Австрии. Из СССР уезжали на постоянное место жительства за границу, выезжали в турпоездки, которые были заодно актом пропаганды, советские знаменитости. Одной из таких знаменитостей был Владимир Маяковский.

В 1925 году поэт приехал проведать своего друга Давида Бурлюка, художника-футуриста, в Нью-Йорке. Естественно, от него ожидали поэтических вечеров – и он вечер за вечером читал публике стихи. На одном из таких вечеров он и познакомился со свежеразведённой молодой женщиной, дочкой богатого немецкого землевладельца из Германии. Её звали Элизабет, он она представлялась Элли. Элли Джонс – по мужу. Ей был двадцать один год – пора любви и пора увлечения общественным счастьем. В лице Маяковского, поэта, воспевающего коммунизм, она нашла то и другое.

Роман был короток и заряжен электричеством. Казалось бы, без средств контрацепции Маяковский должен был понимать, уезжая из США, что оставляет здесь будущего ребёнка. Но на деле далеко каждое зачатие выливается в полноценную беременность – выкидыши в первые месяцы так часты, что их даже не замечают, принимая за сбой цикла. И, конечно, всегда остаётся вариант, который выбрала Соня Шамардина. Аборт. Так что никакой уверенности в будущем зародыша в утробе Элли у Маяковского не было.

Элли Джонс оказалась в затруднительном положении. В Советской России были отменены все законы, которые делали детей незаконнорождёнными: рождён, значит, законно. Здесь боролись с ханжеством в отношении детей и матерей-одиночек – было целое пропагандистское направление, нитью прошедшее сквозь всю советскую историю, против шельмования женщин, родивших вне брака, и их дочерей и сыновей. В СССР двадцатых аборты были доступны и настолько безопасны, насколько это позволяли технологии начала двадцатого века (только, увы, без обезболивания – лекарств отчаянно не хватало). В США всё было далеко не так просто. Можно только упомянуть, что антиабортное движение после падения Железного занавеса пришло в Россию именно из США.

На счастье Элли, её бывший муж согласился передать будущему ребёнку свою фамилию. Хотя они были в разводе, даже от бывшего мужа родить ребёнка было равносильно тому, чтобы признать его рождённым в браке. Условие мистер Джонс поставил только одно. До его смерти никто вне семьи – по крайней мере, никто в США – не будет знать, что ребёнок родился не от него. Элли и сама решила, что тайна должна остаться при ней. В США усиливались антикоммунистические настроения. Быть дочерью поэта из СССР и матерью такой дочери становилось опасно.

Тем не менее, она сочла нужным передать весть Владимиру. Предупредив, конечно, о том, что информация не должна разойтись широко. Им даже удалось организовать встречу, чтобы Маяковский посмотрел на дочь. Девочка к тому моменту обрела двойное имя – Хелен Патриша. Ей было три года. Маяковский добыл себе визу во Францию и приехал в Париж. Теоретически – снова в рамках воздействия на умы. Из Парижа он рванул в Ниццу, где уже ждали его Элли и маленькая Патриша. Семья – а в эти так быстро летящие дни они были, без сомнения, семьёй — недолго была вместе. Маяковский вернулся в СССР и застрелился. Патриша же быстро забыла о странном, недолгом папе из далёкой-далёкой страны. Да и папой он ей не был представлен...

Мать открыла Патрише правду, когда той было уже девять лет – то есть, когда достигла возраста, в котором дети уже умеют хранить хотя бы некоторые секреты. Девочка обещала матери и тому, кого она прежде – как и все вокруг – считала её отцом, сохранить секрет до их смерти. Каждого из них. Она прожила обычную для американской девочки, девушки и женщины жизнь. Училась в художественной школе, потом в колледже (юриспруденция), затем – в университете. За жизнь она трижды стала магистром. Первый раз защитила работу по социологии, второй – по семейным отношениям, в третий – по педагогике.

В двадцать восемь вышла замуж; от мужа и фамилия – Томпсон. В сорок восемь развелась. В браке родила сына, ставшего адвокатом – Роджера Томпсона. Тот продолжил линию Томпсонов, усыновив с женой малыша из Колумбии. Мама Патриши умерла, когда той было шестьдесят. Умер и отчим. В СССР наступила Перестройка и гласность, потом СССР вообще исчез. И только тогда час настал. Таков был рассказ Патриши в девяносто первом году.

В двадцатые годы в СССР в большой моде были открытые браки. Такие же, которыми тешились русские дворяне во второй половине восемнадцатого века – но только теперь принадлежать к элите, чтобы предаваться плотской любви с посторонними паре лицами, было не надо. В таком браке жила Лиля Брик – самая известная возлюбленная Маяковского. В таком же браке жил скульптор Антон Лавинский.

Причём жену он, как некогда императрица Екатерина Потёмкина, уведомил об открытости брака, так сказать, без предупреждения – ничего с ней не обсуждая. Я могу с кем хочу, мол, и ты тоже, конечно, можешь. Ведь брак – это союз двух сердец и двух финансовых единиц в одно домохозяйство, а плотская любовь – лишь потребность тела...

Елизавета Лавинская – впрочем, все звали её просто Лилей – потребностей тела вне потребностей души не имела. Она желала мужа. Но плоть мужа была занята бесконечными девушками – молодыми художницами, натурщицами, просто случайными знакомыми богемного круга. Лиля посмеивалась над ревностью Лавинской, предлагала ей то одного своего бывшего полового партнёра, то другого, с рекомендациями вроде «в деле хорош». Лавинская отметала всё. И представить было невозможно, что эта женщина однажды падёт в чьи-то объятья...

Другом Лавинских был Владимир Маяковский. Он нередко бывал у них в гостях. Дружба эта привела однажды к роману с Елизаветой – тихому и скромному, поскольку роман был для Елизаветы так же мучителен, как и брак, от боли которого она спасалась в любви Маяковского. Через некоторое время родился мальчик. Он считался сыном Антона. Его назвали Глебом-Никитой. Позже, став скульптором, он подписывался просто Никитой – к чему усложнять? Не усложнять было кредо его жизни. Поэтому он молчал. Может быть, ещё и в память о своей матери – времена настали новые, требовательные к моральному облику советской женщины. Признать, что у матери был мужчина на стороне, значило запятнать её имя.

По крайней мере, так объясняла его дочь Елизавета, тоже скульптриса, когда в двадцать первом веке громко, на всю страну заявила: она – внучка Маяковского.

Основная реакция биографов Маяковского, хранителей памяти о его жизни и творчестве была невосторженная: чего они добиваются? Конечно же, и Патришу, и Елизавету попросили предъявить доказательства родства с Маяковским. Патриша отвергла с негодованием, хотя в итоге косвенные доказательства – в переписке Маяковского – отыскали. Но... вопрос с тем, от кого могла родить женщина во времена сексуальной революции двадцатых, оставался открытым. Тест ДНК Патриша делать отказалась. Никакой иной документации, подтверждающей родство, по понятным причинам не предоставила и представить не могла.

Елизавета же Лавинская с сожалением отметила, что также не может предъявить доказательств. Маяковский не писал о своём сыне и, скорее всего, вообще о нём не знал. Романов у него было много. Были некие записи Елизаветы Лавинской-старшей, которые можно было опубликовать не раньше, чем через шестьдесят лет после её смерти – но по их изучению оказалось, что и там не упоминается роман с Маяковским. Тем не менее и Патриша, и Елизавета были тверды в убеждении, что генетически продолжают великого поэта.

Какая могла быть у них корысть? Патриша не скрывала, что хочет получить из музея Маяковского часть его личных музей. Ради этого она даже хотела сделать российское гражданство. По-русски её должны были звать Елена Владимировна Маяковская. Елизавета просто могла поднять цены своих скульптур за счёт открывшейся, волнующей людей тайны. Вся семья Елизаветы была возмущена тем, как она, по мнению семьи, выставляет их мать в дурном свете.

В конце концов, после смерти Патриши удалось уговорить её сына Роджера сдать анализ ДНК. Сдала его и Елизавета. Правда, пробы сравнивали не с образцами тканей Маяковского – только друг с другом. При таких пробах можно понять родство людей друг с другом, но редко – с общим предком. Елизавета и Роджер встретились на передаче «Пусть говорят», чтобы узнать, могут ли они считать друг друга двоюродными братом и сестрой.

Вердикт был однозначен: могут. Эти двое – в кровном родстве друг с другом. Конечно, такое возможно по любому общему дедушке или бабушке, не обязательно по Маяковскому, но... круг людей, которые общались и с Элли Джонс в США, и с четой Лавинских в СССР, ничтожно мал. Он, можно сказать, очерчен вокруг одного человека. И его звали Владимир Владимирович Маяковский.