Как одна из самых дорогих русских художниц жила и прославилась за границей

Схожесть имени-фамилии двух Наталий Гончаровых неслучайна: художница была из того самого дворянского рода, из которого происходила и невеста-жена-вдова главного русского поэта. И родственницы две Натальи не самые дальние. Дед художницы — племянник знаменитой красавицы.

«Наша» Наталья родилась под Тулой в 1881 году. В некотором роде её будущая профессия была определена обстоятельствами рождения. И тем фактом, что отец её — архитектор. И тем фактом, что родилась она, когда образование, в том числе художественное, стало доступно для женщин Российской Империи. Главное было, конечно, не застрять в родном селе. Чем ближе к столицам начинала учиться девочка, тем больше шансов на высшее у неё в итоге было.

На счастье Наташеньки, её родители решились переехать в Москву, когда ей было десять и пора идти было в гимназию. Гимназию девочка через семь лет закончила с серебряной медалью и... Никуда не пошла. Первые два года. Потом попробовала медкурсы — и бросила. Потом исторические — и снова бросила.

На исторических, однако, высших женских курсах её судьба начала разворачиваться в нужную сторону. Она познакомилась с Михаилом Ларионовым, молодым художником из Тирасполя. И, возможно, под его влиянием в конце концов поступит вольной слушательницей в Московское училище живописи, ваяния и зодчества... на скульптуру. Да, путь до живописи у Гончаровой назвать прямым затруднительно.

Ларионов, глядя на работы Гончаровой, досадовал: да разве тем она занимается? Ведь глаз у неё на цвет настроен, а не на форму. С цветом, с цветом она должна работать! «Раскройте глаза на собственные глаза», — изрекал он. Кстати, после этой фразы Наталья три дня с ним не общалась. А ведь к тому моменту они были уже парой.

В эти три дня девятнадцатилетнюю девушку ломает. Не от тоски по возлюбленному — изнутри переламывает. Что-то перевстаёт на иные места, болезненно, с почти слышимым хрустом. Через три дня она показывает Ларионову стены своей комнатки.

Они завешены яркими рисунками, на которых цвет живёт, живёт, живёт! Вы теперь моя рабочая совесть, говорит Наталья Михаилу с той серьёзностью, с которой веками до неё подобное говорили живописцы своим музам, своим невестам. Девицы Гончаровы умели сделать смелый, для посторонних даже самоубийственный шаг — и Наталья сделала его.

Несколько лет Гончарова занимается и живописью, и скульптурой. Она быстро начинает получать заказы; из рабочих поездок возвращается с таким количеством рисунков, словно ездила на пленеры, а не на работу. Ларионову кажется, что Гончарова ценит свой талант низко. Сам художник, половину своих усилий он употребляет на раскрутку возлюбленной.

Ставит условием Дягилеву, организующему ему выставку: только с Гончаровой вместе! Рассказывает окружающим какие-то нелепицы, стремясь заинтриговать их в конечном итоге Натальиными картинами... К своей должности музы гения он относится серьёзнее некуда. А ведь музы — невесты и жёны — не только вдохновляли, они и переговоры вели. Как Наталья Гончарова после замужества за Пушкиным — с его издателями.

А вокруг его, Михаиловой, Натальи уже разражаются скандалы. Нет, невенчанная их связь никого не удивляет слишком сильно. Двадцатый век вступает в свои права: всё больше людей пренебрежительно говорят об условностях ритуалов. Но на выставке Гончаровой в 1910 году среди двадцати двух работ две представляют собой ню, то есть — голую натуру. Дело обычное... когда рисует мужчина. А вот если женщина, утверждает возмущённая публика, то это преступление всех границ приличия, это порнография!

Не только за ню, конечно, в те годы могло попасть художнице. Финка Хелене Шерфбек получила свою порцию возмущения за то, что изобразила раненого солдата — женщине стыдно рисовать на военные темы. Пусть рисует детей. Но стоило ей взяться за детей — уже бесстыжими называли и эти картины. Ведь дети на них не были похожи на открыточных ангелов. Не по-женски.

Ларионов на скандал реагирует, усиливая скандальность происходящего. Основывает общество «Бубновый валет». Название заигрывает сразу со множеством ассоциаций. Буби или бубновые тузы — это заключённые, на робу которым нашивается сзади ромб. На французском жаргоне бубновый валет — это плут. Были и шутки про отношения короля, королевы и валета как про любовный треугольник, где валет выступал более обласканным в постели королевы персонажем, чем её супруг.

Это общество немедленно организовало выставку в духе пощёчины общественному вкусу — с живописью, далёкой от реалистичной, попирающей представления о выставках и приличиях. С этой выставки полиция требует удалить... снова картину Гончаровой. «Божество плодородия». У божества этого огромные груди, но нарисованные в таком стиле и цвете, что иначе, как символ трактовать их невозможно. И всё же трактовка снова одна: пор-но-гра-фия!

Профессиональной, в том смысле, что дипломированной художницей Гончарову назвать уже нельзя, хотя она ещё и не закончила курс обучения. Именно потому, что не закончила. Просто перестала платить, и её отчислили. Учиться ей и так уже не очень интересно. Всё лови блики да тени, а хочется попробовать всё свежее, новое, революционное! Гончарова пробует и импрессионизм, и экспрессионизм, и кубизм, и всё, что вообще видит вокруг актуального.

Теперь, после отчисления, высвободившееся время Гончарова тратит на... преподавание. В художественной студии Машкова. На поездку в Париж. На шествие футуристов по городским улицам с раскрашенными лицами. На съёмки полуголой в каком-то фильме — от него остался только кадр, где Гончарова на руках у Ларионова. На выставки, множество выставок, которые организовывает ей любимый мужчина.

Наконец, в 1914 году художница объявляет, что взяла от Запада всё и теперь намерена смотреть на Восток. И для начала... уезжает на Запад. В Европу. Рисовать задними для дягилевских балетов. Впрочем, в них, действительно, много востока, в этих балетах. То Шехерезада, то Шемаханская царица (в «Золотом петушке»). И эта поездка — снова радикальный поворот судьбы.

В 1914 году начинается Первая Мировая. Первая Мировая, среди прочих факторов, приводит к февральской революции, февральская — к октябрьской, та — к Гражданской. Возвращаться на родину и небезопасно, и неясно, есть ли хоть какой-то смысл. Здесь, на Западе, Гончарова — мировая знаменитость: проснулась ею после балета «Золотой петушок». Там, дома, будет... кем?

За постановкой Гончарова оформляет постановку, но она вовсе не решила посвятить себя театру. Параллельно готовит и выпускает альбом своих работ, посвящённых страшной, только что прошедшей Первой мировой — работ мистических, представляющих военные события Апокалипсисом.

Гончарова и Ларионов оседают в Париже, уже знакомом Париже, практически сроднившемся с экс-россиянами Париже. Живут вместе — и каждый заводит новую любовь. Открытые браки в большой моде. Есть союз вечный, соединение душ (и бюджетов), и есть любови временные. Временную любовь Натальи зовут Орест Розенфельд, он меньшевик. У Михаила — Александра Томилина, свеженькая выпускница Сорбонны. Вчетвером они гуляют парижскими улочками, обсуждают новости, спорят, смеются.

Им трудно, но не голодно и потому не сильно страшно. Ещё раз — Гончарова знаменитость, притом общеевропейского масштаба. Она вскоре получает крупный заказ — оформить особняк дирижёра Кусевицкого. Для особняка она пишет огромное панно «Испанки». В Испанию Наталья влюблена. Она была там с театром. Особенно покорило её фламенко в кафе кантанте. Танцевали его чаще цыганки, чем испанки, но постороннему человеку разница не видна.

Панно словно что-то включает внутри, и вот уже Гончарова увлечённо пишет картину за картиной, по которым ходят строгие, с огромными глазами, испанки в кружевах. Именно и точно испанки — не танцовщицы фламенко. Чинные, вытянутые, как готические соборы (или как персонажи картин Эль Греко).

На выставке, где почти сразу Гончарова представила свою испанскую феерию, зрители и критики очарованы. Как непохожи эти картины на недавний «Град обречённый» из военной серии, где бомбы на города обрушивают ангелы, словно наказывая бедных людей за все их мелкие, но бесконечные грехи!

Такова была Гончарова — как бы ни меняла она стиль и за что бы ни бралась, успех был, кажется, обеспечен. Слишком много силы излучали эти полотна, чтобы было возможно ей не поддаться. Слишком много гения чувствовалось в каждом мазке. И этой силы было так много, что Гончаровой не приходилось вставать перед выбором — искусство или хлеб. Создавая искусство, она в то же время за хлеб создавала наброски для модных домов. Кстати, включая дом Шанель.

Она снова сотрудничает с Дягилевым. Она даёт уроки дочери Цветаевой — Ариадне Эфрон. Она иллюстрирует книги. А потом остаётся сама с собой, со своими интересами и желаниями, с кистью, красками и полотном — и экспериментирует, экспериментирует. Снова академизм, как в детстве. Снова кубизм, как в юности. Цвет, форма, форма, цвет...

Она и не подозревает, что делает кому-то там, в будущем, милионные состояния. Где она — и где аукционы с теми миллионами. У неё самой — бытовые трудности. Часть денег за заказы уходит на расходники. Часть — на ренту. А остальное — починка ботинок, покупка продуктов (самых обычных), бытовуха, бытовуха, бытовуха...

Двадцатые закончились, как известно, тем, что начались тридцатые. Мир стал стальным и недружелюбным. Возле Франции начала маршировать с факелами и жечь книги на площадях Германия. Ларионов с Гончаровой едва успевают оформить французское гражданство — и уже оказываются в немецкой оккупации. Несколько лет — от новостей о кострах из книг в газетах до немецкой речи на улицах Парижа.

Заказов ноль. Вот он, наконец, голод — а с ним и страх. Оба художника в депрессии Томилина сбивается с ног, таща их на себе: добывает еду, убирается, утешает... Розенфельда отправляют в концлагерь. Гончарова собирает всю оставшуюся свою энергию, чтобы бегать по инстанциям. Доказывает, что отец Ореста был в России генералом. А значит — не еврей! В России генералов-евреев не было!

Чудом добивается того, чтобы вместо лагеря смерти любимого отправили в обычный концлагерь. Смертность обычных тоже заставляет настраиваться фатально — но всё же хоть какие-то шансы выжить. Кстати, Орест выживет. Дождётся сорок пятого года.

Холстов нет, холсты стоят деньги. Новые краски не купить. Гончарова колдует со старыми запасами, вплоть до давно высохших, выдавленных тюбиков, чтобы рисовать на картоне. Потому что не рисовать она не может. Крохотные картонки украшены бесконечными цветами. Цветы смотрят изо всех углов картины. Увы, но пахнут они по-прежнему картоном. Чувство безнадёжности кажется бесконечным.

Потом будет мир. Будет официально зарегистрированный брак. Годы забвения и случайных заказов. И годы, когда слава вернётся, и выставка Гончаровой и Ларионова в Лондоне заставит говорить всю Европу. Будет смерть. И будут милионные аукционы.

А пока невозможно оторвать взгляд от того, как женщина в годах, с лицом, изборождённым морщинами от тягот, подбирает очередную крохотную, с ладонь, картонку, аккуратно готовит кисти и краски, садится к окну — к свету, и примеривается нарисовать цветок. А потом ещё цветок. И ещё цветок. Словно корни этих цветов удерживают на месте жизнь этой женщины, не давая буре смыть её в пропасть.