Эмили Дикинсон: как старая дева оказалась гениальной поэтессой

Своей последней весной Эмили отослала письмо кузенам, очень короткое: «Маленькие кузены, позвали назад. Эмили». После такого лаконичного предупреждения она умерла.

На похоронах были все свои. Никакой пышности. Среди пришедших попрощаться со странной старой девой был популярный в то время литератор Томас Хиггинсон, один из тех, кто хранил тайну о её маленьком увлечении.

И Томас Хиггинсон был одним из немногих, кто не удивился, когда сестра Эмили, также старая дева Лавиния, разбирая вещи покойной, обнаружила там одну тысячу семьсот семьдесят пять стихотворений. И, судя по всему, также Томас Хиггинсон, хранитель тайны Дикинсон, способствовал тому, чтобы первый сборник стихов Эмили увидел свет — хотя при её жизни сурово отговаривал поэтессу от всяких публикаций.

Детство Эмили Дикинсон не назовёшь безоблачным, хотя она не знала нужды, над ней никто не издевался и крупные бедствия прошли мимо неё. Её отец, преуспевающий адвокат, был из тихих, холодных тиранов, уверенных, что только они знают, в чём состоит чужое счастье, и подавляющих своих близких, чтобы они не сопротивлялись, когда их делают счастливыми правильно, а не как им в голову взбредёт.

Ещё ухаживая за будущей женой, Дикинсон-старший писал ей в повелительном тоне, чтобы она готовилась к рациональному счастью, именно в такой формулировке.

Как же выглядела позже женщина, которую постоянно и рационально он делал счастливой? Эмили описывала её как практически мёртвое сознанием существо, отсутствующую мать, тихую ходячую функцию.

Отец подавлял и трёх своих детей, особенно дочерей, постоянно направляя их к своему рациональному счастью. Удивительно ли, что обе девушки остались старыми девами? Любое живое движение их души подвергалось подавлению — о какой любви могла быть речь?

Ещё хорошо, что отец не «назначил» им женихов по своему вкусу, что превратило бы их жизнь с большой вероятностью в вечный тихий кошмар.

Но Эмили достался твёрдый характер её отца и, хотя она не противостояла ему напрямую, она всё же бунтовала по-своему.

Когда её отправили учиться в женскую семинарию, она обнаружила, что всех учениц там тщательно делят по религиозности и набожности. Большинство девочек легко вливались в образ настоящей христианки, часть считалась исправляющимися, и в последней части оказалась Эмили — в безнадёжных. Не потому, что она как-то отрицала существование Бога, а потому, что отвергала всякий формализм в вере.

Безнадёжных девочек, двадцать шесть человек, постоянно собирали, чтобы лекциями умягчить и спасти их души. На одно из таких собраний Эмили прийти отказалась. По меркам семинарии, это был дичайший, агрессивный, неподобающей девочке протест — и её с негодованием изгнали из школы.

Такую же форму протеста — тихую, но непреклонную — Эмили стала практиковать и дома. Она занималась не тем, что отец ожидал от своих дочерей. Ещё подростком вместе с подругой Сьюзен они решили держаться друг друга, потому что они созданы быть поэтессами в этом мире прозы — и уже такое противопоставление, пусть и необъявленное на публику, было в мире ценностей Дикинсона-старшего крайне неподобающим для его дочери.

Но Эмили держалась этого противопоставления до конца. Она верила, что в ней — поэзия, и не сходила со своего пути, хотя оказалось это в итоге не так уж просто.

С момента смерти Дикинсон ведутся неустанные попытки разглядеть за её затворничеством и такими проникновенными стихотворными строчками тайную и несчастную любовь. Любой мужчина, с которым она общалась хоть сколько-то плотно, не раз назначался её гипотетическим возлюбленным.

Например, Бенджамен Ньютон, подчинённый её отца, с которым Эмили определённо связывала в молодости тёплая дружба и ранняя смерть которого заставила её глубоко горевать.

Попали в список «несчастных любовей» Эмили также знакомый женатый пастор, несколько подруг и, наконец, Хиггинсон, тот самый, что помогал опубликовать её стихи.

Но, как ни ищи, в письмах Эмили — в отличие от её стихов, которые порой были и любовными — не найти следов романтических отношений и устремлений. С Хиггинсоном переписка была особенно странна.

Дикинсон однажды отправила ему четыре стихотворения с вопросом — есть ли в них дыхание? Дыхание в них было, сильное, свежее, но — по представлениям Хиггинсона — поэзией они не были. Не отвечали требованиям девятнадцатого века к тому, какими должны быть стихи. О чём он ей искренне и ответил.

После этого Дикинсон стала звать Хиггинсона наставником и раз за разом слать ему новые стихи с просьбой препарировать их хладнокровно, будто хирург. Томас исправно указывал все «ошибки». Эмили так же исправно благодарила и слала новые строки — безо всяких следов того, что она решила следовать советам своего «наставника».

Нет сомнений, что в её отношении к суждениям Хиггинсона была нотка иронии — но по-своему она его ценила, прежде всего за то, что он был в восторге от самобытности её стихов там, где другой не увидел бы ничего, кроме ошибок.

Критику и, тем более, критиканство «без нежности» Эмили, как признавалась сама, не перенесла бы. Так что она приняла рекомендацию Хиггинсона не публиковаться безропотно, поняв, какой отклик получила бы от менее чуткой публики. Она не готова была выслушивать гадости.

Интересно, что, когда знакомая поэтесса стала настаивать на издании сборника Дикинсон, она попросила именно Томаса сформулировать ясный, корректный отказ. В любом случае, Томас — только ярчайший пример того, что во всех её отношениях с мужчинами была завязана литература. С Ньютоном тоже. И с судьёй Отисом Лордом — одним из кандидатов на несчастную любовь Эмили.

С книгами в семье Дикинсонов тоже были сложные отношения. Хотя ещё со времён обучения шкаф Дикинсона-старшего был забит классикой англоязычной литературы, когда Эмили была девочкой, приветствовалось изо всех книг только чтение Библии, и то, желательно, не тех мест, где происходит какой-нибудь блуд.

В общем, оптимальнее всего было ограничиться Новым Заветом. Тем не менее девочки по одной таскали книги из отцовского шкафа и погружались в них с головой, скрывая их за нотами, пряча под крышкой рояля, таясь с книгами по углам дома.

Когда в доме стали бывать молодые люди, они тоже тайком приносили Дикинсонам-младшим книги. Так Эмили познакомилась со своими любимыми писателями-современниками: сёстрами Бронте, Чарльзом Диккенсом, Джорджем Эллиотом и Элизабет Броунинг.

Ньютон с пылом обсуждал с Эмили литературу — как считается, серьёзно подтолкнув её к оставленному было детскому увлечению поэзией. Судья Лорд познакомил с Шекспиром — и, почти ослепнув, Дикинсон позволяла читать себе только Шекспира, не видя смысла тратить остатки зрения на кого-либо мельче его.

Любой текст, выходящий из-под пера Эмили, превращался в художественный. Она не писала «обычных» писем своим друзьям — хотя не заваливала их литературными произведениями. Но на всех её письмах лежал отпечаток литературности, они были готовыми эссе поэта, рискнувшего писать в прозе, и, зачастую, они были посвящены также поэзии и прозе. Для Эмили как будто не существовало вне текста мира вообще.

А стихи, меж тем, были изумительно просты, вызывая своей простотой протест привыкших к пафосным аллегориям современников и не готовых видеть символику в образах непритязательных, повседневных, увидеть высокое чувство за почти бытовой картинкой, вроде страшной тоски о свободе:

Счастливый камушек-дружок
Один гуляет вдоль дорог,
И не влечет его успех,
Не мучают ни страх, ни грех -
От сотворенья, испокон -
В одежде скудной, босиком,
Но словно солнце, волен он -
Судьбу, которой наделен,
Исполнить с точностью планет,
Хотя ему и дела нет...

Говорят, поэты перед смертью слагают какие-то особенные, чарующие (хотя и очень короткие) стихи. Во-первых, это неправда. Во-вторых, Дикинсон этого мифа тоже собой не подтвердила. Все лучшие свои стихи она писала, пока жила и умирать не собиралась.

И, хотя в её стихах, как часто в те годы бывало и у других поэтов, постоянно упоминается смерть, чувствуется, что они все — живое дыхание. «Мои стихи дышат, мистер Хиггинсон?» — сколько раз после её смерти он отвечал снова: «Да»?