Дженис Джоплин: как традиционные ценности сделали девочку из Техаса бунтаркой

Современному человеку, глядя на фото молодой певицы, трудно понять, почему она, симпатичная, с ямочками на щёчках, светло улыбающаяся, считалась неказистой — но в пятидесятые, когда Дженис превращалась из ребёнка в подростка, критерии были очень строги. Или ты похожа на популярный типаж кинозвёзд (с точёным носиком — обязательно), длиннонога и умеешь краситься, или ты уродка. Коротышка Дженис была уродкой, и Техас не уставал ей это напоминать — дома ли, в школе или порой просто на улице. Особенно когда у неё появились прыщи.

Обществу, которое хочет быть как можно монолитнее, обязательно надо найти, кого вместе ненавидеть или хотя бы открыто презирать. В школе Джоплин для этого выбрали Джоплин. Подростком она увлеклась блюзом, ездила на выступления певцов в Луизиану — и в школе немедленно стали обзывать её «ниггер лавер» и утверждать, что она такая страшная, что даёт кому угодно, лишь бы на неё поглядели. А Дженис ещё даже ни разу не целовалась...

Честно: Джоплин очень ранило всё то, что говорили ей одноклассницы и родственники. Но не понять, что, как ни гонись она за образом правильной девочки, она не сможет стать ни правильной, ни счастливой, с её интеллектом она не могла. И она решила быть собой. До конца. Это было дерзко. Это было вызывающе. Она одевала любую одежду, лишь бы ей было удобно — например, джинсы и рубашку. Она не носила одежду, если ей это было неудобно, например, бюстгальтер. Она не красилась, не делала стрижек, слушала блюз и говорила вещи, которые девушкам не положено говорить.

Её не позвали на выпускной. Её выбрали «самым уродливым парнем колледжа». Она плакала. Но она знала, что ей пришлось бы плакать и если бы она пыталась включиться в гонку за морковку перед носом — общественное одобрение, которое ей всё равно бы не дали.

В восемнадцать лет Дженис уезжает посмотреть то, что ей описывают как ад земной, и обнаруживает свой личный рай: в общине хиппи в Лос-Анджелесе она проводит лето, знакомясь с поэзией, сексом и травкой. «Я нашла таких же, как я», говорила она потом. Это лето изменило её радикально: она поняла, чего именно хочет. Она хочет свободы и искусства. Она хочет не только слушать, как поют другие, но и петь сама. А ещё секса, травки и признания.

Она стала выступать в своём университете, поразив студентом тем, что у неё голос — на три октавы. Конечно же, она пела блюз. Если блюз — это когда хорошему человеку очень плохо, то она определённо была создана для блюза. У неё появились свои почитатели в студенческой среде, которых восторгало — быть может, именно благодаря пению — всё, что раздражало остальных: то, что она ходит босиком, является на лекции в джинсах, и на случай, если захочется спеть немного блюза, носит с собой цитру, словно средневековый менестрель.

Вскоре она уже играла в собственной группе, пела вместо пристойного звонкого сопрано (которое было у неё чистейшим) хриплым блюзовым голосом и постоянно ходила с бутылкой в обнимку. В последнем было столько же протеста, сколько отчаяния. Её жизнь продолжала быть постоянной борьбой за саму себя.

Никто не понял, как это произошло, не успел даже оглянуться, а Дженис Джоплин стала звездой рока. Среда битников вовсе не предполагала женской свободы: раздолбаем, матерщинником, выпивохой и бабником мог быть только парень. Джоплин кидала вызов даже среде, которая поддерживала её вызов. Она демонстративно спала с парнями и девушками, порой, как она утверждала, за деньги — то ей платили пять долларов, то она кому-то платила. Курила травку, пила, материлась, принимала ЛСД, орала со сцены. И битники это принимали как данность. Почему-то именно Джоплин было можно.

Уверенная в себе, язвительная, яркая — в моменты, когда проходили и опьянение, и действие ЛСД, Джоплин кидалась под машины или билась головой о стену. Она всё ещё была в своём личном аду. Наконец, она решилась уехать в Сан-Франциско. Вот этот момент — когда она стала звездой.

Удивительно, но именно в Сан-Франциско она вдруг оцивилизовалась (насколько это было возможно), стала вести себя спокойнее, обручилась. Вместе с мамой шила платье, придумывала причёску из своих вечно лохматых длинных волос. В день церемонии жених не явился в церковь. Это стало ударом. Дженис постоянно не везло с мужчинами. Она и понимала, почему, и не хотела в это верить. Однажды будет тот, с кем их сердца будут биться в одном ритме. Невыносимо было думать, что может быть иначе.

Она сошлась с Джимми Хендриксом — он познакомил её с героином. Их героиновый роман продлился недолго — Хендрикс избивал своих женщин, когда ему начинало казаться, что они уже на крючке. Джоплин не была на крючке и немедленно ушла. Она сошлась с Джимми Моррисоном — и обнаружила, что вне постели он способен только скандалить, а ей, бунтарке, хотелось нежности и заботы. Однажды в баре она послала секретаря найти ей любого симпатичного парня, кто готов переспать с такой коротышкой, как она — секретарь привёл с улицы Эрика Клэптона. Клэптон тоже звучал не так, когда речь шла о ритме сердец.

«Я занимаюсь на концерте любовью с двадцатью пятью тысячами человек, а потом иду домой в одиночестве», жаловалась Джоплин. «Какая я к чёрту звезда».

А ведь она была звездой. Её голос рвал нервы, на её концертах на первых звуках воцарялась тишина, под её пластинки рыдали девушки и парни. Её готовы были боготворить — но не дружить с ней, не любить её, не заботиться о ней. Дженис погружалась в пучины депрессии, увеличивая дозы алкоголя и наркотиков. Однажды она переписала завещание, указав, как точно провести похороны, и — через два дня — вколола слишком большую дозу героина. «Самоубийство», сказал следователь. «Несчастный случай», настаивала её добрая христианская семья. Смерть от одиночества — вот что будет несомненно.

Последний альбом Джоплин, «Жемчужина», продержался в чартах три месяца после этой смерти. Боготворят её до сих пор.

Фото: Legion-media