Анна Голубкина: как староверка-огородница стала легендой Серебряного века

Семён должен был, как мог, пересказывать младшим, чему сам выучился. Младшие должны были искать всякую возможность подучиваться дома, забесплатно. Книг дороже ежегодного календаря притом в дом не покупали. Но сытинские календари и сами были как образовательные пособия — и про дальние страны в них рассказывалось, и про святых, и про древних героев. Так и учились потихоньку.

Копаясь в огороде, бывает, наковыряет себе глины и вылепит фигурку — и так ладно, словно не малышка лепила. Когда выросла, семья перебралась в Москву. Анна собралась в университет. Ей уже было двадцать пять, на фоне других жаждущих стать скульпторами — да всё юношей — Анна выделялась. Ещё и держалась так, что разом чувствовалась и вся жизнь в огороде, и того, как она её стыдится. Приёмная комиссия попеняла странной девушке: мол, куда же вы, Анна Семёновна, у вас и школы за плечами нет, а мы после школы принимаем.

Мрачная девушка ушла, а на следующий день вернулась, словно не давали ей вчера от ворот поворот. На удивление комиссии сказала: я, мол, скульптуру принесла. И показала скульптуру — молящуюся старуху. Из глины. Экспрессии — устрашающей.
— Когда же вы успели её вылепить?!
— А вот ночью...

Надо ли говорить, что мрачную девушку-переростка приняли. Позже учителя всё удивлялись, глядя на её работы: откуда в вас, девушка, страсти-то такие? По виду их не заподозришь. Анна отвечала: мол, меня на пожар глядючи мать родила. Вот и у родилась я вся пожарная...

В тридцать лет Анна вытянула счастливый билет: ей удалось поехать в Париж. Он был тогда Меккой для всех студентов, изучавших живопись или скульптуру. Правда, если в России большинство профессоров считали себя прогрессистами и поступивших девушек поощряли, во Франции каждая женщина, приехавшая учиться, сталкивалась с непрошибаемым снобизмом. За те же деньги, что брали с юношей, девушек сажали в более тесные, хуже освещённые классы, давали урезанную программу, часто состоящую из одной самостоятельной работы — с редкими посещения и и покрикиваниями (или пустыми похвалами) преподавателя.

Девушки выкручивались как могли: проникали в мастерские своих учителей и подсматривали их приёмы в работе, заводил романы со шведами или англичанами и побуждали их пересказывать, чем обучают в мужских студия, или даже позировать обнажёнными, передавали полученные знания друг другу. На время Анне пришлось покинуть Францию, но она не сдалась.

Никто теперь не знает, что пошло не так — все друзья Голубкиной деликатно избегали говорить на эту тему — но вдруг, посреди поисков, с ней случилось нечто ужасное, отчего она дважды пыталась покончить с собой и в итоге, по настоянию друзей, лечила депрессию в клинике. Обычно в статьях предполагают несчастную любовь, но, скорее всего, Анна подверглась сексуальному насилию. На такие атаки со стороны преподавателей или других студентов в то время жаловались многие студентки в Париже.

Вторая поездка была намного удачнее. Работать с русским самородком согласился сам Роден. Правда, у него была известная всем манера ставить учениц делать мелкие части его скульптур (потом лепившей для него руки Клодель, например, пеняли на её собственные скульптуры — на Родена, мол, похоже). Зато обучал он без дураков — в собственной мастерской. Если что-то не рассказал, всё равно было видно, как он работает. И натурщики все были здесь же, на виду.

В тридцать четыре года Анна предоставила на Салон скульптуру «Старость». Салон был престижнейшей французской и международной выставкой, уже быть отобранной туда значило обратить на себя внимание — а Анна получила бронзовую медаль. Понятное дело, стоило ей вернуться на родину, и она сразу была принята в круг коллег и ценителей искусств. На неё посыпались заказы.

Несмотря на постоянные столкновения с жестокой стороной жизни, Анна всегда была идеалисткой. Помогала революционерам, да так, что раз угодила в тюрьму. Во время разгона демонстрантов в 1905 году чуть не погибла, бросившись на верхового казака, который нагайкой со вшитой проволокой стегал людей. От такой нагайки лопались даже пальто, оставались настоящие раны. Как-то скульптриса (французское словечко, которое тогда примеряли к женщинам, ворвавшимся в до того мужской вид скульптуры) из жалости приютил у себя ватагу беспризорников. Те поели, опоили её снотворным и ограбили. Но и после того Анна беспризорников на улице всегда угощала.

Ну, скульптуры не брали — так друзья приносили ей старые бильярдные шары, из слоновой кости, чтобы из них что-нибудь выточить на продажу, и ткани для росписи — тоже за них платили едой на рынке. Трудно было представить, что так спокойно за буханку хлеба будет работать та самая мастерица, которую критики недавно ругали за гордость: на персональной выставке она установила на свои скульптуры такие цены, что ни одну не продала. А она... не видела большой разницы. Плохо разбиралась во всяких финансах и цены за свою работу называла наобум.

В двадцатые преподавала во ВХУТЕМАСе. Наверное, ей нравилось, что теперь много приходит учиться таких, как она — «огородников», которым прежде указывали на дверь. Но что было бы с ней в тридцатых, не знает никто. В двадцать седьмом году, едва за шестьдесят, скульптриса умерла. Слишком уж тяжёлую жизнь она прожила. Над её гробом плакали многие. Родные, с которыми она связи никогда не рвала. Ученики. Коллеги. Сейчас большая часть её скульптур принадлежит Третьяковской галерее.