Как искать пропавших и говорить с их мамами — судьба волонтёрки «Лизы Алерт»

Маша, расскажи, как ты пришла в «Лиза Алерт».

Когда в 2010 году пропала Лиза Фомкина, я как-то вечером наткнулась на объявление о Лизе и стала следить за поиском. Мне не пришло в голову поехать куда-то в Орехово-Зуево, потому что я не понимала, что там делать и чем я могу быть полезной, но за девочку я очень переживала. И когда её нашли погибшей, мне было тяжело. На тот момент я сама уже была мамой, поэтому, конечно, меня это тронуло и запомнилось.

Тогда я начала приглядываться к теме пропаж людей, стала замечать ориентировки «Лиза Алерт». И когда были какие-то поиски, где я реально могла помочь, я стала помогать. Как человек практичного склада, я не понимала, как можно пойти сложить лапки или поохать в комментариях – меня это не устраивало, но в то же время я реально оценивала свои шансы и считала, что никуда поехать я не могу. Другое дело, если была какая-то задача в моём районе. Например, говорили: «Ребята, для поиска этого ребёнка надо расклеить ориентировки везде», – и я брала ориентировку и клеила её. В 2014 году, когда из роддома пропал маленький Матвей, я клеила ориентировки у себя на даче под Подольском, потому что тогда я тоже родила, и это мне, конечно, было близко: как так – украли из роддома!? это же вообще! А потом постепенно, уже не помню в каком году, я начала брать какие-то другие задачи: куда-то позвонить, например.

Что было дальше?

Случилось так, что я увидела где-то в соцсетях, что пропала моя одноклассница. Это было в 2016 году. Мы с ней вместе учились до 8 класса, но на тот момент я давно уже с ней не общалась. Я увидела призыв её знакомой – «Ребята, помогите найти», и связалась с нашей общей подругой. Мы с ней решили, что должны поехать каким-то образом помочь. Мы не знали, как, но понимали, что должны что-то сделать. Я связалась с девочкой, которая дала это объявление, нашла телефон её мужа. Муж тоже был в растерянности, но предпринимал много активных действий по её поиску. Мы приехали туда с подругой и тоже начали искать, такие Шерлоки Холмсы в юбках. И вместе с её мужем мы её нашли путём некоторых умозаключений, наблюдений и выводов.

Нашли живой?

Без подробностей, но живой. И в тот момент, наверное, я почувствовала в себе какую-то силу, поняла, что я могу находить людей.

«Лиза Алерт» помогала в этой истории?

У «Лиза Алерт» была заявка, но так получилось, что мы нашли её быстрее, чем отряд вообще подключился. И, поскольку там не было прямой угрозы жизни, активного подключения отряда не было, это был информационный поиск, которым я тогда и занималась: ходила опрашивала людей, собирала информацию.

Полиция участвовала в этих поисках?

Нет.

То есть тогда ты почувствовала, что у тебя получается?

Я почувствовала не только то, что у меня получается, но и то, что мне это интересно. Мне интересно было искать, интересно опрашивать. Но я, конечно, не владела тогда никакими методиками.

Что было после того, как вы нашли подругу?

Наверное, это был переломный момент, после которого я стала помогать больше и более осознанно. Кроме того, в «Лиза Алерт» стало больше заявок, больше поисков. Я начала подключаться к поискам, которые были ближе к моему дому, к моей области, познакомилась с инфоргами, которые чаще брали заявки в моём регионе, помогала им и прозвоном больниц, и ездила людей опрашивать по городу, и выполняла какие-то локальные задачи.

То есть ты ещё не была инфоргом «Лиза Алерт»?

Нет. Меня зазывали те инфорги, с которыми я работала, но я отвечала, что у меня пока, к сожалению, нет времени, я не могу взять на себя такую ответственность. Меня убеждали: «Нет, не волнуйся, сколько у тебя есть времени, столько можешь тратить». А потом случился детский поиск – по-моему, их было несколько подряд, но для меня переломным стал Артём Кузнецов в Липецкой области. Это было лето 2017 года, за его поиском мы с мужем следили вместе. Там я уже активно участвовала, собирала информацию, следила за социальными сетями, общалась с нашими поисковиками, которые были на месте. И эта история меня добила.

Чем?

Наверное, осознанием того, что мы могли бы его спасти. Вот этим «бы». Я читала, конечно, отзывы, отчёты, знала, что он несколько дней ходил по лесу, полям, и его не нашли. Я думала, что, значит, было недостаточно народу, может, не хватило меня. Муж был готов выехать туда, но я ему сказала: «Слушай, вроде много там народу, давай посмотрим». И потом – вот такое печальное известие.

Меня тоже этот поиск сильно ударил. Всегда тяжело, когда погибает ребёнок, но если он сразу куда-то провалился, утонул, упал – это одна история, а когда он погиб в процессе поисков, и его можно было спасти, это особенно бьёт по голове. Как ты считаешь?

Согласна, особенно когда ты думаешь, что отряд создан как раз для того, чтобы этого не было – именно таких случаев гибели детей в природной среде, – а оно происходит. Я, по-моему, уже тогда проходила обучение как инфорг и решила, что буду этим заниматься. У меня, как и у многих соратников по отряду, появился этот мотив – внести свой вклад, чтобы никогда такого больше не произошло. Я экстренно отучилась и влилась в деятельность отряда.

Читайте также: Амбер Алерт: трагическая история маленькой девочки, которая помогла спасти сотни жизней

Расскажи, чем вообще занимается инфорг?

Он работает с информацией, это отдельная наука – инфопоиск. Это поиск информации и аналитика. Сначала ставится задача: какую информацию надо найти, потом ты предполагаешь, где ты можешь её найти, потом проводишь опрос или сбор этой информации, а потом анализируешь то, что получилось, и либо идёшь дальше, либо уже находишь. Эта-то работа с информацией мне всегда и нравилась. Потом меня научили алгоритмам поиска, дали инструменты, которые инфорги используют в поиске. Изначально дежурные инфорги прозванивают заявки, поступившие по номеру горячей линии «Лиза Алерт». Они звонят заявителям, выясняют обстоятельства, приметы, состояние здоровья пропавшего, как был одет и так далее, и далее с заявкой работают уже следующие инфорги, которые потом ищут. Они принимают решение, какой это будет поиск: активный или инфопоиск – это зависит от многих факторов. Далее инфорг, если принято решение об активном поиске, занимается организацией и обеспечением выезда – он создаёт тему поиска на форуме, обеспечивает печать и доставку ориентировок, доставку оборудования, отслеживает перемещение поисковиков...

Меня всегда поражало, как вы умеете «вынуть» информацию из заявителя – человека, находящегося в состоянии острого стресса.

Когда человек звонит, у него шок и стресс, и он не знает, что делать. А я знаю, как искать, и моё спокойствие, наверное, его где-то успокаивает. Если заявитель плачет, я говорю: «Мы с вами потом поплачем, когда найдём».

А если ты разговариваешь с матерью, у которой пропал ребёнок – наверное, самый тяжёлый случай – она, естественно, в ужасе и истерике, как ты её настроишь, чтобы она начала с тобой взаимодействовать и давала нужную информацию?

Мама тоже всё понимает. Ей ведь что надо? Ей надо найти ребёнка. Я могу ей помочь найти, если она даст мне ту информацию, которую надо. И все дают. Я объясняю, что, если мы плачем, мы теряем время, а время терять нам нельзя, нам надо начинать искать. А чтобы начать искать, мне надо, чтобы она ответила на мои вопросы. У меня не было такого, чтобы человек был в истерике и с ним совсем бы было невозможно разговаривать. И мы возвращаемся к тому, что нам надо искать ребёнка, я могу помочь, давайте взаимодействовать в конструктивном ключе. Рыдают потом, когда ребёнок уже найден, и часто бывает, что найден в достаточно короткое время – например, если уехал на самокате в парке. Мы всегда даём некие рекомендации, естественно, и заявители уже более спокойно идут по нашим рекомендациям, и ребёнок находится. Потом они дают волю чувствам: это тоже надо.

Ты их слушаешь? Утешаешь?

Когда как, но мой телефон у них есть. Если я прозваниваю эту заявку, собираю информацию, то я их единственный контакт с «Лиза Алерт». И поэтому они потом посылают мне благодарности в адрес отряда, я их ретранслирую, стараюсь размещать для всех, потому что важно, чтобы все их увидели – это же не только мне, у нас командная работа, и я тут выступаю как часть отряда.

Ты говоришь когда-нибудь: «Мы обязательно его найдём»?

Нет, конечно, как я могу это обещать. Мне бы очень хотелось сказать это каждой маме, поверь – но как я могу такое сказать? Как я потом ей в глаза посмотрю? Я не могу давать ложных надежд. Поэтому я говорю, что чем быстрее мы приступим, тем лучше – это правда, потому что действовать надо сразу.

Это касается только ребёнка или ребёнка и взрослого?

Всех. Бывает, что день прошёл, и человек одумался и вернулся, либо он ушёл по какой-то причине, она потеряла актуальность и на следующий день он пришёл. Но, к сожалению, бывают такие случаи, когда человек действительно в опасности, ему нужна помощь, и сразу, сходу невозможно понять, что случилось. Иногда со стороны кажется, что всё хорошо, нет никаких предпосылок к неудачному исходу, а потом раз! – и...

Можешь рассказать такую историю?

Позвонили родители достаточно уже взрослого подростка лет 17 и сразу сказали: «Мы не хотим никакой публичности в поиске, мы понимаем, что там, скорее всего, любовь-морковь, поэтому мы хотим от вас только совета: как искать и что нам сейчас правильнее сделать?» То есть они не хотели активного поиска, не хотели ориентировок, но просили рекомендаций. Они боялись, что везде будут наши ориентировки и об этом узнают люди, хотя в определённых обстоятельствах мы этого не делаем. В полицию они обратились, потому что полиция не распространяет ориентировки, а кроме того, у них есть возможность посмотреть камеры (и все думают, что отследить телефон, но в этом случае не смогли). Я поговорила с родителями и выяснила, что пропавший – разумный человек, что никаких предпосылок для суицида у него не было, он взял с собой зубную щётку, то есть как будто собирался куда-то пойти. И я рассказала им некий алгоритм, дала телефоны: куда звонить, что и где проверять, порекомендовала, как собрать информацию. Я, конечно, не настаивала на нашей помощи, если они её не хотят. Мы договорились, что будем на связи, если они решат, что мы им нужны, они могут обратиться, и мы будем искать. Через день я вспомнила, что они мне ничего не пишут о том, что мальчик найден – хотя по идее он уже должен был быть дома.

Работа в отряде научила меня поспешно не судить. Бывает, что ты предполагаешь одно, а жизнь тебе в дальнейшем покажет совершенно другое. И когда ты считаешь, что ты уже всё знаешь и всё умеешь, то тебе обязательно покажут, что это не так. Эту очень тяжёлую историю я восприняла как сигнал, что, наверное, я должна была убедить их, что мы поможем, чтобы мы подключились – хотя я прекрасно помню, что они сами приняли решение, что им не нужна наша помощь, они сказали: «Мы не ожидаем ничего плохого, это такой подростковый выход». Я им тогда, конечно, сказала: «Знаете, находясь вне родительского контроля, подросток, ребёнок всё равно в опасности, потому что он ещё маленький. Не думайте, что они большие, если им 17».

Но эти родители осознанно отказались?

Да, мы это проговорили, и они отказались... Для себя я сделала вывод о том, что в следующий раз в такой ситуации буду повнимательней, понастойчивей. Я не уверена, что всё бы было по-другому, если бы они обратились к нам. Мы этого не знаем. Но мы ничего не сделали. Если бы мы подключились, я хотя бы знала, что мы сделали всё возможное.

Когда ты находишь ребёнка, у тебя нет желания объяснить родителям, как эта ситуация выглядела с нашей стороны, почему это произошло и как сделать, чтобы больше такого не было?

Я не могу навязывать свою точку зрения, но порекомендовать могу, конечно. Я стараюсь прежде всего искать мотив: почему человек ушёл. Какие-то моменты я проговариваю с родителями.

Сама эта ситуация, когда ребёнок уходит из дома, оказывает ли педагогический эффект на родителей? Это же страшная история.

Страшная. Мы все совершаем ошибки, но мы можем выносить из них опыт, а можем просто радоваться, например, что ошибка не переросла в нечто худшее, или вообще не считать, что это ошибка. Поэтому я стараюсь анализировать и к этому же призываю родителей. Мы всё-таки в процессе поиска, как правило, с заявителями общаемся очень плотно. Я делюсь с ними своими мыслями, спрашиваю, что-то подтверждаю. И есть люди, с которыми мы очень хорошо общаемся, с которыми на одной волне. Они, как правило, потом прислушиваются, рецидивов мало.

Бывает ли такое, что ты продолжаешь общаться с заявителями, когда уже поиск завершён?

Да, такого много. Мне присылают поздравления с праздниками. Недавно пришло письмо от женщины про то, что год назад мы спасли её сына, и она помнит, и очень благодарна, а у сына жизнь наладилась. Мне это очень приятно. Мы общаемся с семьёй Тахира, с которой мы пережили 35 дней мучительного поиска.

Читайте также: Трагедия шестилетнего Итана Патца, навсегда изменившего систему поиска детей в США

Расскажи, пожалуйста, про какой-нибудь поиск, который поразил тебя в хорошем смысле.

Недавно был поиск, который завершился, я бы сказала, победой нашей профилактики и группы СМИ: девушка увидела дезориентированного человека, она не знала, что мы его ищем, но знала, как поступить, потому что она читает наши группы и прочитала у нас, что делать, если видишь пожилого дезориентированного человека. И она не поленилась, подошла к нему, проверила так, как рекомендовалось у нас в группе, всё ли с ним хорошо, потом позвонила нам на горячую линию и узнала, что у нас есть поиск этого человека. Причём он со стороны не выглядел дезориентированным, как это часто бывает, – он назвал себя полностью и целенаправленно куда-то шёл.

Почему тогда она обратила на него внимание?

Потому что он шёл по рельсам. Там рядом была тропинка, но он шёл по рельсам: там никто так не ходит. Он оказался за 200 километров от своего дома и двигался в совершенно противоположную сторону. Охватить такой объём аудитории, которую необходимо оповещать о пропавшем, даже та же полиция не может. Допустим, они кинули ориентировки в окружные ОВД, но оповестить разные населённые пункты, области – с этим у них туго. А у нас есть группы отряда в социальных сетях, есть сайт, есть наши друзья-компании – магазины «ВкусВилл» и «Пятёрочка», Яндекс.такси и Яндекс.еда, Мострансавто, заправки ЕКА и так далее, которые получают наши ориентировки, и мы сразу одним махом оповещаем много людей.

Самое обидное конкретно в этом поиске было то, что у дезориентированного человека, которого мы искали два дня, в кармане был работающий сотовый телефон, и его местоположение наши службы по закону определять не могут. Он не отвечал на звонки – просто забыл, как пользоваться телефоном, а тот звонил, работал.... Что бы с ним было, если бы неравнодушная девушка не обратила на него внимание, можно долго фантазировать, вариантов миллион, начиная с самого похода по рельсам...

Многие из тех, кто в отряде, рассказывают, что после прихода в «Лиза Алерт» они стали совсем по-другому смотреть на ситуации, потенциально связанные с пропажами людей. Кто-то начал замечать одиноких бабушек и дедушек и потерявшихся детей, кто-то больше стал бояться ночных парков... Как с этим у тебя?

Я сейчас в некотором роде параноик, потому что я не пройду мимо опасных для детей ситуаций. Например, зимой я увидела с улицы в своём доме ребёнка на 4 этаже – ему был, может, годик, он стоял прямо ногами на подоконнике, стучал ладошками по стеклу. Я была тогда на улице, смотрела на свои окна, а потом увидела этого ребёнка, и у меня всё похолодело. И я подумала: «А если он повернёт ручку? А что будет, когда наступит лето? Это сейчас окно закрыто, но оно может быть открыто, там будет стоять сеточка, ребёнок обопрётся, и...». Я не поленилась зайти к этой маме и рассказать ей про безопасность. Но я, конечно, не навязывала ей своё мнение, не обвиняла, а просто сказала о том, что может произойти, и добавила: «Это говорю вам не я, а все мамы, которые через это прошли и уже не могут обнять своих детей». Все тексты, которые мы пишем и распространяем в наших группах «Лиза Алерт» и в СМИ – они именно об этом: подумайте сейчас, чтобы потом не биться головой об стену, потому что нельзя вернуть время на пять минут назад, чтобы что-то исправить. Человек обычно об этом не задумывается. И я точно так же не задумывалась о каких-то вещах, пока не стала информационным координатором отряда.

Сколько у тебя примерно было поисков?

О, я не считала.

Сколько ненайденных?

Очень мало.

Но ты наверняка помнишь каждого из них?

Да. Для меня, конечно, был очень тяжёлым прошлогодний поиск в Талдомском районе Риммы Горячевой. Больше всего я страдаю из-за того, что её встречали в лесу люди, но не действовали так, как действовала эта девушка, которая озаботилась тем, что встретила потерявшегося человека. Она говорила, что заблудилась, ей показывали, куда идти, и уходили, и в итоге она до сих пор не найдена. Скоро будет год. В 2019 году не найдена ушедшая в лес в июле Зубова... Рогова в Новой Москве тоже пока не найдена...

Все три этих поиска – пропавшие в подмосковном лесу?

Да. В лесу можно сгинуть, в том числе и подмосковном. Нужна профилактика: когда идёшь в лес, скажи кому-нибудь, куда ты идешь, оставь записку, возьми с собой заряженный телефон, оденься ярко. И не рассчитывай на то, что если ты пропадёшь, то тут же приедут службы, найдут тебя по телефону и немедленно вытащат из леса. Я, честно скажу, раньше не задумывалась, что если человек заблудился в лесу, то его почти никто не будет искать. Для служб самое главное – это статистика. Пропал человек, завершился поиск, найден он – всё равно, в каком виде – и хорошо. Надо, чтобы, грубо говоря, сошёлся дебет с кредитом, дело было закрыто – это главное.

А когда мы начинаем искать человека, опрашиваем близких, он для нас приобретает какие-то свои привычки, отношения с людьми, которых он любит и является частью их жизни, их вселенной. И вот он пропал. И у них появляется пустота там, где раньше был он. Для нас он уже не просто статистика, не просто единица – он для нас человек. И мы ищем человека, мы пытаемся угадать его какие-то реакции на что-то, понять, куда он может стремиться, как может ответить. И мы до последнего момента верим в то, что человек жив, и всеми нашими поисками даём ему шанс на жизнь.

Маша, ты неоднократно находила людей погибшими – и лично, и как инфорг, – как ты это переживаешь, проживаешь?

Завершение поиска – это в любом случае окончание, это определённость. Для отряда нахождение человека, в том числе погибшим – это итог поискового мероприятия. Но если мы берём психологически-философский аспект, то для родственников погибшего или пропавшего что лучше: найти его мёртвым или жить дальше с надеждой, что он когда-то вернётся? Это вопрос, на который нет ответа, и, наверное, никогда не будет, у каждого он свой. Даже порой своих умерших родственников хочется увидеть в каком-то прохожем, хочется, чтобы их смерть была ошибкой, как в кино...

Самый твой радостный поиск?

Радостный – Тахир Искандаров! Нет, наверное, Тахир был мой самый тяжёлый поиск и самый радостный одновременно, потому что 35 дней в режиме постоянного поиска – это очень непросто.

Что значит «в режиме постоянного поиска»? Что ты делала эти 35 дней?

Каждый день, когда вставала, начинала делать некие манипуляции по этому поиску: искала, проверяла, перепроверяла, прозванивала больницы, в которые звонила вчера – ведь если вчера человека там не было, это не значит, что сегодня его там нет.

То есть ты по новой всех обзваниваешь?

Естественно, это постоянные проверки. Мы по Тахиру просто увеличивали радиус поиска от места пропажи, и в итоге в сильно увеличенном радиусе, в том месте, где он, кажется, никогда не мог бы быть, он и оказался. Как у нас часто бывает, именно в том, про которое все говорили «нет, ну туда он точно не пойдёт». Это очень сложно – такие затяжные поиски, потому что ты каждый день об этом думаешь, и каждый день анализируешь: «А всё ли я сделал для того, чтобы его найти? А всё ли я сделал, что мог?»

Тогда в поисках Тахира мы использовали все методы. И его родственники пошли на всё, участвовали в наших поисковых мероприятиях, записали обращение, мы его показывали в группах, по телевизору, на разных сайтах, где только возможно, в крупных группах в соцсетях. Нам помогали тогда и публичные медийные личности – репостили ориентировку, потому что мы реально не знали, где он находится, но в то же время он не находился погибшим, потому что я тогда перешерстила все морги – меня и всю нашу группу коротких прозвонов там уже узнавали по голосу. В этом поиске мы чувствовали действительно массовую поддержку неравнодушных людей, не знаю, почему, но это ощущалось. Мне каждый день звонили люди, которые спрашивали: «Чем помочь, скажите? Я готов, я буду репостить, я могу звонить, могу ездить». Сколько ориентировок мы поклеили тогда, я даже считать боюсь, но это было какое-то невероятное количество, больше 5 000 точно.

От чего это зависит? Ведь по сути это был обычный поиск дезориентированного человека, у нас таких по стране – десятки в день. Почему поиск Тахира так обратил на себя внимание других людей? Из-за того, что родные были так активны?

Это совокупность факторов. Мы же не можем бросить поиск, когда его уже начинаем и ведём, значит, мы должны продолжать и продолжаем. И я бы не сказала, что у нас так уж много дезориентированных людей, которые неделями где-то бродят – мы их, как правило, находим, потому что у нас для этого есть серьёзные работающие алгоритмы, и мы понимаем, куда они могут попасть, как и где их искать.

Не согласна – сколько у нас случаев, когда человек с деменцией неделями лежит в больнице, а мы бегаем и ищем, но это не становится таким резонансом, почему?

История с Тахиром стала резонансом, потому что мы долго искали, потому что кульминация вот-вот должна была наступить, уже были столько человек вовлечены, и они все хотели результата. Мы получали свидетельства вроде бы по нему, начинали их раскручивать, и в итоге время от времени выяснялось, что да, это был он. И он от нас «убегал», потому что мы приезжали туда, откуда было свидетельство, нам говорили: «Да, он тут был, но уже ушёл». И это перешло уже в такой масштабный поиск, так много людей подключились, столько готовы были помочь, что они все уже воспринимали это как личную историю. Например, один из наших старших операторов горячей линии Сергей Зябко сам ездил, сам искал, сам клеил, опрашивал – так ему запал в душу этот человек. Я помню, он в Твиттере писал: «Мне сегодня приснился сон, что Тахир вернулся». То есть он об этом думал, ему это почему-то запало. Он говорил: «Я столько лет уже в "Лиза Алерт", но такого поиска ещё не было».

Так и ты писала накануне своего дня рождения, что тебе не надо никаких подарков – лишь бы Тахир нашёлся.

Да... Ну и родные, конечно. Они не сдавались, верили, ждали. Каждый день, всё своё свободное время они посвящали поиску, все: и дети искали, и сестра жены с мужем, они приезжали, вместе с нами ходили клеили ориентировки, научились их клеить просто влёт, так профессионально, что их можно привлекать к другим поискам.

Что ты почувствовала, когда Тахир нашёлся?

Я помню, что так мне хотелось, чтобы он нашёлся, чтобы была определённость. Я уже даже и не мечтала, что он найдётся живым. Нет, мечтала, конечно, но предполагала, что, скорее всего, живым мы его не найдём. Я надеялась на благополучный исход, но старалась не давать родственникам лишней надежды, потому что они каждое свидетельство воспринимали как окончательное: «Это точно он! Это он! Сейчас мы его найдём!» А проверяешь – и оказывается, что это не он, а кто-то похожий. Это было тяжело. Единственное, что для меня было железобетонным – я твёрдо знала, что в моргах рядом его нет, а если его найдут, то мне сразу сообщат. А его не находили. Все сотрудники знали, видели эту ориентировку, тоже сопереживали, искали. И когда мне позвонили и сказали, что он найден и в полиции, я, конечно, не поверила. Я помню, позвонила нашему руководителю информационных координаторов, я рыдала: «Наташа, Тахир!» Она просто не поняла.

Потом мы поехали к нему. Все всё побросали – и я, и ты, и Серёжа тоже – и помчались туда. Это было год назад, как раз, по-моему, 18 сентября.

Да. И ты примчалась туда с маленьким сыном...

А не бывает мыслей типа «как же все достали непрерывно теряться, сколько же можно»? Тем более что ты регулярно наблюдаешь ситуации, когда человек пропадает явно по вине других людей, или он сам не молодец и со стопроцентной очевидностью можно бы было этого избежать. У тебя не возникает агрессии по отношению к ним?

Агрессии к тем, кто потерялся, у меня не бывает, но мне иногда непонятна позиция заявителя, то есть человека, который ищет и при этом считает, что мы должны искать, а он – нет.

Такое часто бывает?

Часто.

То есть «вы спасатели – вы и спасайте»?

Да. «Мне на работу, у меня дети. Как я пойду клеить ориентировки? Да вы что? Мне некогда. Нет, вы, пожалуйста, найдите его и приведите. А ещё лучше доставьте его сразу мне, когда найдёте, или посадите на электричку – он сам доедет...» Дедушку с деменцией, у которого было три сердечных приступа! «А как же я могу сейчас приехать? Я не могу, у меня работа». Не скажу, что так говорит каждый второй, но такое встречается часто. Понятно, что нам это отношение неблизко.

Что ты им отвечаешь?

Я им говорю: «Мы можем помочь вам найти человека, если вам это надо. Прежде всего мы ищем, помогая вам, потому что это ваш родной человек, и он пропал. У нас есть алгоритмы, но ваше непосредственное участие в поиске необходимо».

Бывает ли, что человек обращается чисто формально, когда пропала его бабушка, хотя на самом деле и так ждал, когда она куда-нибудь денется, чтобы забрать квартиру?

Бывали всякие случаи, и неприятные в том числе. Но всё-таки стараемся работать по соглашению с МВД. Какие-то ситуации с очевидным криминальным уклоном МВД отсекает, а как иначе? Мы иногда натыкаемся на криминал, и тогда передаём МВД это дело. Но когда мы общаемся с заявителем, мы не видим его лично, не видим помещения и воспринимаем ситуацию с его слов. При этом мы не ищем человека, если нет заявления в полицию, а когда делом занимается полиция, она проводит свои мероприятия хорошо – осмотр, допрос. Потом мы с ними согласуем то, что мы будем делать, мы с ними всё время на связи. И, как правило, самые хорошие, самые быстрые, самые эффективные поиски – именно тогда, когда есть межведомственное взаимодействие и когда каждое ведомство делает своё дело.

Маша, ты наблюдаешь поисковое движение и вообще поисковую историю, получается, с 2010 года, когда в твоё поле зрения попала, как и у многих, история Лизы Фомкиной. Как ты думаешь, изменилось ли отношение общества и отношение полиции к проблеме пропавших?

Отношение общества, конечно, поменялось – хотя бы потому что раньше не было поискового движения, а сейчас оно есть. А с полицией и со службами мы налаживаем взаимодействие, и у нас во многих регионах стало гораздо легче взаимодействовать, они нас по-другому воспринимают – как помощь, и у нас получаются более эффективные поиски. Осведомлённость людей стала выше, люди стали понимать, что они тоже могут чем-то помочь. Когда раньше пропадал человек, то все охали в комментариях, складывали лапки и писали: «Божечка, помоги скорее найти».

А сейчас не складывают?

Сейчас тоже складывают, но через раз. Предлагают помощь, репостят и клеят ориентировки.

Это относится только к Москве, Санкт-Петербургу, крупным городам?

Нет, про «Лиза Алерт» многие знают и в регионах, и даже там, где нас нет. «Лиза Алерт» есть в 50 регионах, в других областях тоже есть добровольцы из других отрядов, мы встречаемся на форуме, общаемся, взаимодействуем на поисках по мере возможности.

Сколько часов ты спишь?

Непредсказуемо, но стараюсь спать часов шесть, потому что, может быть, уже и возраст, и ещё что-то, но чувствуется, что мозгу нужно давать отдыхать. Но иногда тяжело отключиться от мыслей, от всего этого.

Сколько занимают времени книги, фильмы, развлечения?

Телевизор я не смотрю. Фильмы, честно скажу, тоже давно не смотрела. Читать люблю.

Когда последний раз отдыхала, вот прямо отдыхала?

Больше года назад – в прошлом году впервые выехала на море за границу, мы десять дней были на море с детьми.

А было ли такое за последние годы, чтобы ты пошла с семьёй куда-то в парк в выходной день, вы там гуляете, едите мороженое, катаетесь на аттракционах, и чтобы ты при этом каждые полминуты не заглядывала в телефон?

Нет. Я пытаюсь найти какую-то грань, и мне тяжело, честно говоря. Я очень погрузилась в отряд, в поиски, потому что невозможно остаться в стороне, когда ты знаешь, что конкретно ты можешь помочь. Поэтому, когда начинается какой-то поиск, то я, конечно, подключаюсь, стараюсь помогать. Но я всё-таки стараюсь находить какое-то время и выделять его для семьи, чтобы не погрузиться совсем, чтобы не утонуть. Я ухожу гулять со своей собакой Степаном в лес – это мой отдых. Телефон у меня, естественно, с собой, но я им не пользуюсь во время прогулки. У меня там тоже есть своя компания, которая не относится к отряду, и мы разговариваем о своих человеческих чувствах, проблемах.

Я с удивлением заметила, что большинство собачьих «мам» – это многодетные мамы, которые уходят в лес так же, как и я – погулять с собакой, пообщаться с народом, отвлечься от дома, от всего. Поэтому мой отдых – это общение с собачниками. У собачников свои проблемы, своя среда, своя жизнь. И это очень здорово, особенно когда рядом есть лес, куда приходят с собаками, когда все друг друга узнают только по собакам, как тебя зовут – знают плохо, но точно знают, что я «мама» Стёпы. Для меня это отдых тоже. Когда не пересекаюсь по времени с друзьями-собачниками, просто иду с собакой по тихому, спокойному лесу. Есть возможность что-то подумать, переосмыслить. Не люблю в процессе прогулки с собакой разговаривать по телефону, так как это собачье время. Это время, которое хозяин уделяет своему животному. Как говорится, «мы в ответе за тех, кого приручили». Собаке тоже нужно это время.

У тебя никогда не было ощущения, что ты на грани переутомления, именно в эмоциональном плане?

Тут обычно как: лучший отдых – это смена деятельности. И у меня как у информационного координатора один поиск сменяется другим. И переживать на тему переутомления и постоянно в этом вариться мне просто некогда, потому что появляются другие люди, которым нужна моя помощь, и я переключаюсь.

Интервью: Ксения Кнорре Дмитриева

Расшифровка: Люба Богданова