Флажки на верёвочке: Эрик Булатов, Гарри Бардин и Николай Дроздов вспоминают своё зимнее детство

Поселили нас в Саратове в общежитии, где в одном большом помещении жили много семей, похожих на нашу. Отцы их либо были на фронте, либо арестованы, и выходило, что жили там только матери и дети. У каждой семьи было по две кровати, между нашими кроватями и другими натягивали простыни – получались «комнаты». Но на Новый год украшали помещение все вместе и вместе делали стенгазету.

У меня был друг – Боря Слуцкий. Никакого отношения к знаменитому поэту Слуцкому он не имел, но тоже писал стихи – для стенгазеты. В основном это были вариации на тему услышанных по радио песен. К примеру, строчки «пролетали кони да шляхом каменистым» в стенгазету попадали в таком виде: «пролетали кони над шляпой коммуниста» – и было смешно. Ну а иллюстрации у меня были исключительно военные, бить фашистов – тогда это было самое главное даже в Новый год.

Была и ёлка. Помню, когда ходили за игрушками в магазин, там был такой особенный запах... Как вот, знаете, в библиотеку приходишь и пахнет книгами, и сразу возникает некая атмосфера. Вот в магазине пахло игрушками и была атмосфера игрушек. Там было много стеклянных игрушек, поэтому все сияло, сверкало, блестело. Больше всего мне нравились шары. Помню, например, шар в виде головы клоуна в колпаке... Еще я любил разноцветные бумажные флажки на веревочке, помните такие? Раскрашенные как флаги советских республик, или просто с узорами.

Под ёлкой у нас стояли ватные Дед Мороз и Снегурочка. На ёлке висели гуси, зайцы, лебеди. Дореволюционных игрушек у нас не было, но были игрушки 20-х и 30-х годов – такие примитивные скульптурки. Тогда мне они были не очень интересны, а сейчас думаю, что в этой примитивности была своя прелесть. И вот мы всем этим украшали ёлку, и в результате она вся выглядела будто увешанная драгоценными камнями. Это было очень празднично.

Ёлки были не только домашними, были ёлки в учреждениях. Моя мама работала в Московской коллегии адвокатов, и однажды, благодаря её работе, я попал на роскошную ёлку в Колонный зал Дома Союзов. Там уже на лестнице персонажи сказок встречали детей какими-то речами. Пел детский хор. И если обычно главным на ёлке был подарок, то здесь сама ёлка очень взволновала и произвела сильное впечатление.

Я родился в 1937 году и первые детские годы провел в Рязани, где жила наша семья: папа – известный ученый-химик, мама – врач и мой старший брат. Когда началась Великая Отечественная, мы оказались так близко от линии фронта, что в какой-то момент немцы были буквально в двух деревнях от нас. Конечно, главные воспоминания детства вообще – это как мимо нас на фронт идут солдаты, а мы, дети, смотрим на них с восторгом. Обратно везли раненых...

Зима 1941 года была очень холодной. Однажды наш знаменитый ведущий прогноза погоды – Вадим Заводченков – показал во время одного из своих эфиров температурный график погоды в Москве за 200 лет. И на нем прямо видно, что самая низкая среднемесячная температура была в Москве в 1812 и в 1941 годах. Научного объяснения этому нет, но факт есть.

Печку топили в основном мы с братом, отец чаще был занят на работе, он делал лекарства для фронта. Кололи дрова тоже мы, делали весело, вприпрыжку и потом радовались, глядя на поленницу и понимая, что дров хватит на всю зиму. Потом уже можно было бежать на улицу играть с ребятами в снежки. Или сидеть дома, разглядывать морозные узоры на окнах.

Коньки были еще те, которые привязывали к валенкам верёвочкой. Назывались они «снегурочки», такие, с загнутыми носами. Покупали коньки в сельмаге, сами точили напильничком. Идёшь из дома, коньки несёшь через плечо, садишься на берегу на лавочку, привязываешь – и пошёл-поехал. Иногда ещё лыжными палками отталкивались. Дома коньки висели в сенях на стене. Мама не каталась, а отец катался с нами часто. Катались долго, но стоило матери крикнуть: «А ну-ка домой!» – сразу бежали домой. А то можно было и подзатыльник получить, у нас воспитание было домостроевское.

Одеты были как все – шубейка какая-то, ушанка, толстые перчатки, валенки. Валенки обязательно подшитые, потому что неподшитые быстро изнашивались. Поэтому мама к новым валенкам сразу пришивала подошвы. Плотный войлок, надо было вырезать его по размеру...

С ёлками проблем не было, вокруг был лес, отец, а чаще старший брат, брали топор, шли в лес и рубили. Сейчас я не рекомендую, конечно, так делать, сейчас мы понимаем, что ёлок мало осталось, я за то, чтоб они были искусственными. А то если каждый себе срубит по ёлке – леса не останется. А тогда дома мы устанавливали её в красном углу, рядом с иконами – семья у нас была верующая, хоть это и не афишировалось. В Новый год вечером слушали радио, сводку новостей с фронта, потому что это больше всего всех волновало, потом гимн, поздравления... Ну и молились, конечно.

Мы, дети, ночью спали. Часик покуролесили в честь праздника – и спать. Как куролесили? Играли вместе с родителями в лото, в домино, в шахматы. Гости к нам на Новый год не приходили, не было как-то принято. На столе – ну чем тут отличишься – то, что мама пожарит, то и будет. Картошка, капуста, свекла, все со своего огорода. С мясом были проблемы, конечно. Иногда поросеночек, иногда куры были свои.

Из животных у нас еще дома жили собачка и кошка. Собака верная, всегда в ногах. Кошка сама по себе ходила, но, когда ложились спать, она приходила и ложилась ко мне или под одеяло, или рядом с головой. Я был коротко стрижен, и она считала меня своим котёнком, лизала мне голову, и я просыпался от того, что вся голова была в кошачьих слюнях. Но мне было приятно. Такая была кошачья мамочка у меня.

Самое главное зимой было, когда отец каким-то образом знал, когда будет северное сияние. Он следил за астрономическими явлениями. Конечно это были не такие мощные сияния, какие я потом видал в Арктике – целые ковры и занавесы, – а просто яркие светящиеся линии на небе. Но среди ночи это было такое впечатление! Отец говорил, это было самое южное северное сияние в стране. Южнее уже не увидишь.

Мой первый запомнившийся Новый год – 1944-й, тогда папу отозвали с фронта со сталинградского, уже Сталинград был захвачен нами, и он приехал к нам в Чкалов (так с 1938 по 1957 годы назывался Оренбург). Ему дали три дня, и он приехал, чтобы со мной познакомиться. Я помню, как папа меня нес на руках и курил свои папиросы, и я запомнил запах этих папирос на всю жизнь. А кроме этого, я запомнил центр Оренбурга, где стояла высокая ёлка, это был глубокий тыл, поэтому да, стояла ёлка, и вокруг были выпиленные из фанеры зверюшки. Ёлка была вся в гирляндах и звучал марш из «Аиды» Верди – это я узнал потом, когда вырос. Так мне запомнился папа, папиросы, марш из «Аиды». Это было первое детское впечатление от Нового года.

Дома мы потом отмечали Новый год, но это было такое бедное советское детство, когда вешались конфеты на ёлку и мандарины, обмотанные крест-накрест черными нитками, и дети ждали не столько Нового года, сколько возможности ёлку разгрести и, наконец, съесть и то, и другое. Это было уже в Прибалтике, в Лиепае, и там уже были шоколадные конфеты.

Подарки дарить было не принято, и стол был самым простым. Но зато я помню, что обязательно делался холодец. Варил его папа, и помню, он все время будил меня по ночам, вставая, чтобы подойти к подоконнику, около которого я спал. Там стояли глубокие суповые тарелки, залитые холодцом, и папа босыми ногами то и дело прошлёпывал к подоконнику и проверял холодец – замерз он или нет, очень волновался.

В детстве никогда мне не бывало так жарко, как зимой. Потому что зима – это беготня во дворе и катание на санках с горки. Горка у нас была непростая – мало у кого такая была! Сейчас объясню. Мы жили на улице Грановского, полминуты от Кремля. Подхватив санки – а иногда, если санки «одалживали на денёк» старшие мальчишки, взяв круглую фанерку – выбежать на улицу Калинина (ныне Воздвиженка) – перебежать Моховую, проскочить мимо задних ворот Манежа, откуда еще выезжали «ЗИМы» и «ЗИСы» – потому что он пока еще был гаражом Совета министров – вбежать в Александровский сад, и направо, к Боровицким воротам.

Там была горка. Это был как бы подъем земли, маленький полухолм, прислоненный к красной Кремлевской стене – вот на нее мы забирались и съезжали вниз на санках и фанерках, просто по снегу или, для скорости и свиста в ушах – по темным ледяным дорожкам. Выскакивали на аллею под ноги редким пешеходам, и тут же мчались обратно, забирались наверх и снова вниз. Через час такого катания шея становилась мокрая, щеки – алые, а шерстяные рейтузы покрывались кольчугой мелких ледяных шариков. Надо было бежать домой, остыть чуточку.

Квартира у нас была коммунальная, коридор широкий, но общей ёлки не было. Каждая семья наряжала свою. Бабушка Аня, мамина мама, читала мне старорежимное стихотворение:
«Вот спасибо так спасибо
Тем, чья добрая рука
Украшала эту ёлку
Для малюток бедняка.
Редко, редко озаряет
Радость светлая их дни,
И весь год им будут сниться
Ёлки яркие огни!»
Мне было приятно понимать, что эти стихи – не про меня.

Новый год в моем детстве ассоциируется вовсе не с ёлкой. Если подумать, то главным новогодним предметом однозначно был табурет. Деревянный прочный советский табурет. Стойки для ёлок в то время в нашем шахтерском городке Нелидово были редкостью. Люди крепили ёлки кто как мог. И лучшим креплением был табурет, который отец с грохотом укладывал набок и между ножек которого ставил ёлку (предварительно наполнив водой трехлитровую банку). Спил ели опускал в банку, обрубая нижние сучковатые ветви. А само дерево мама и папа плотно привязывали веревками к ножкам универсального табурета. Позже его прикрывали тканью, посыпали дождиком и ставили перед ним цветного резинового Деда Мороза с не менее резиновой Снегурочкой.

Затем все заученное приходилось повторять многочисленным родственникам и друзьям, которых обходили с родителями в новогодние дни. И тут снова появлялся табурет. Меня бережно ставили в центр компании, и я старательно читал стихи, пел и даже иногда норовил танцевать, но меня обычно ловили на грани не всегда устойчивого предмета мебели. На табурете сидела бабушка-контролер, строго проверявшая наличие билета на новогоднюю ёлку в местном Доме культуры шахтеров. Ёлка состояла из выдачи подарка – не более одного в руки на ребенка на каждого из родителей (талоны на подарок были и у папы, и у мамы, так что два подарка было и у меня, и у сестры). И далее был спектакль с Бабой-ягой, которая год за годом упрямо пыталась сорвать Деду Морозу Новый год.

Сама новогодняя ночь всегда была в окружении многочисленной родни. Тем, кому не хватало места, доставалось сидеть на оставшихся тех самых табуретах. Я же лежал на ковре, почти под столом, подкрадывался к ёлке, хватал по одной висевшие на ней конфеты, отползал обратно и смотрел «Голубой огонек». А поздно ночью, когда все спали, я просыпался, чтобы посмотреть, как мерцает гирлянда на ёлке. Затем шел к окну, ставил табурет, дышал на морозное окно и детскими глазами смотрел на черное-черное небо, усыпанное яркими звездами. Они тоже были похожими на гирлянду. Только кто ж их туда повесил? Высокий у него, наверное, был табурет.

Мои ранние воспоминания о зиме и Новом годе совсем не связаны с мультипликацией. Хотя небольшой, но пузатый черно-белый телевизор уже был полноправным членом семьи и все праздники проходили при его непосредственном участии: «Голубые огоньки», «Песня года», «Кабачок "13 стульев"» – куда ж без них? Телевизор был главным достоянием, которое все оберегали. Но, когда изображение начинало «гулять», появлялись полосы, надо было легонько стукнуть по крышке – и зачастую всё снова настраивалось. Почему это помогало – для меня до сих пор загадка. Был даже такой сюжет «Ералаша», когда дети лупили телевизор, а диктор в исполнении Валерия Носика в финале появлялся в бинтах и пластырях и говорил: «По техническим причинам трансляции больше не будет...»

«Когда зажигаются ёлки», «Снеговик-почтовик», «Дед Мороз и серый волк», «Новогодняя сказка», «Щелкунчик» – любимые мультфильмы детства. Была в них тайна, мистическое одушевление снеговиков, лесных чудищ, ёлочных игрушек, предвкушение главного праздника года. Когда транслировали эти ленты, квартира уже была украшена, на кухне что-то готовилось, и ожидались гости. Вот это ожидание с тревогой где-то над пупком и есть главный новогодний символ. Ты чего-то ждешь, что обязательно изменит жизнь, принесет какую-то невероятную радость, и всем будет счастье! И тут отрубалось электричество (31 декабря все включали плиты и телевизоры, и напряжение не выдерживало перегрузок), и чаще всего вечер 31 декабря проходил в подъезде при свечах – соседи выходили на лестницу, негодовали и смеялись, и в этом тоже была традиция. Во всяком случае, все друг друга знали и тепло относились.

Двор шумел допоздна: строили шалаши, лепили снеговиков, кидались снежками, играли в царя горы, катались на санках и дощечках. Домой приходили белыми-белыми. Нас встречали веники, которыми надо было стряхивать с себя зиму. А затем – ноги на батарею и отогреваться... Давно это было! Новый год – это подарки. Под ёлкой почти каждое утро что-то появлялось. Как? Откуда? Однажды поразил огромный разноцветный заяц. Папина сестра Люда, которая была ненамного старше меня, не выдержала и «раскололась»: «Это я тебе подарила, я!» Возникли первые сомнения: все ли подарки подкладывает Дед Мороз?

Первый приз я заслужил тоже на Новый год. В нашем подъезде в подвале располагался «красный уголок», в 1970-е годы они еще существовали. Бабушка отвела меня, дошкольника, на утренник. В одном из конкурсов под аккомпанемент баяна я изобразил подобие русской пляски и в награду получил большого пластикового Крокодила Гену. Оказывается, игрушки можно зарабатывать творчеством? Открытие меня поразило. Крокодил Гена первым протянул руку из моего профессионального будущего. И первый школьный спектакль, в котором я участвовал, был тоже новогодним. «12 месяцев» по пьесе Маршака. Играл Профессора. Полюбил эту сказку, смотрел и наш мультфильм, и японский. Обожал и игровой фильм, в котором легко узнавался Профессор – блистательный артист Николай Волков, а ураган уносил мою любимую комическую старуху Татьяну Пельтцер.