«Бабушка, это мой паёк?» Невероятная история девочки, выжившей в блокаду

Потом уже мама рассказывала мне, что видела, как бабушка подкладывает мне часть хлеба из своего пайка. Мама говорила: «Нужно было и мне отдать тебе кусочек, но я этого не могла. А бабушка – могла».

Я родилась в 1939 году в Ленинграде. Мать и отец – студенты исторического факультета Университета. Мы жили вместе с мамиными родителями и ее младшим братом Володей, очень любимым и очень важным человеком в моей жизни. Когда началась война, мужчины ушли на фронт добровольцами, дома остались только я, мама и бабушка.

Голодать начали сразу. В семье никогда не было никаких запасов. Бабушка стала менять вещи, и у нас были две карточки, по которым выдавали мизерные порции хлеба. Я помню, что много лет спустя я спрашивала бабушку: «Почему все говорят про столярный клей, мы же не ели столярный клей?» Она сказала: «Не ели, потому что его не было у нас».

Я до сих пор с ужасом слышу звук сирены, а вот самой бомбежки я маленькая не боялась ни секунды. Такие же бесстрашные были мама и бабушка, мы никогда не спускались в бомбоубежище. Однажды в увольнение пришел мой дядя Володя и началась воздушная тревога. Увидев, что мы никуда не собираемся, он взял меня на руки: «А ну, марш все в бомбоубежище! Что вы делаете? Сами такие и у вас ребенок такой». Мама сказала: «Интересно, если бы ты на фронте так боялся бомбежки!» – «На фронте я вооружен, я с ними воюю, а вы что? Быстро идите».

После того, как квартиру разбомбили и у бабушки вытащили продуктовые карточки, начался уже очень сильный голод, дистрофия. Бабушку забрали в госпиталь, она умирала. Дяде Володе передали, чтобы он пришел попрощаться. И он пришел. Он потом рассказывал, что это было жуткое зрелище: стена, у которой бабушка, его мама, лежала, была почти полностью покрыта льдом. Бабушка уже ничего не понимала, ничего не видела. И он стал с ней прощаться и заплакал, встал на колени, целовал руки. И она пришла в себя. И не умерла.

Бабушка еще лежала в больнице, когда мама почувствовала, что тоже сдает. Нужно было куда-то пристроить меня. Она отправилась на улицу Марата к друзьям, у которых, она знала, не такая тяжелая ситуация. Но там сказали, что не могут взять на себя ответственность, не могут оставить ребенка. И мы вернулись домой. Только вошли в парадную, как мама упала. Для меня это было такое потрясение, что с того момента все события я помню очень отчетливо. Мне было почти 3 года. Тут же появились люди, среди них военный, маму положили на носилки и унесли. А этот военный взял меня на руки и отнес в детский дом.

Я очень хорошо помню эту первую ночь. В то время в Ленинграде на улице стояла страшная темень. И в детском доме было темно. Меня проводили в какую-то большую комнату и сказали: «Ты не бойся, здесь много детей, вот на кроватках все спят. А для твоей кровати места нет, только под столом». Я помню эту ночь под столом. И этот жуткий холод, он у меня сидит где-то глубоко и не проходит до сих пор. Голод я почему-то не помню, только бесконечный холод.

Потом через какое-то время бабушка вышла из госпиталя и нашла меня. Вид у нее был ужасный: седые волосы, костыли, распухшее лицо. Почти все люди от дистрофии не худели, а распухали. Очень немногие были такие ходячие скелеты. И вот она жутко-жутко старой такой пришла, а ведь ей было не многим больше 40 лет. Но я была счастлива, и мы с ней побрели домой... Брести – так ленинградская поэтесса Ольга Берггольц говорила всегда о себе, она «добрела» куда-то, не дошла. Это была особенная блокадная походка, стариковская, шаркающая.

Володя погиб в 1944 году в январе. Бабушка была уверена, что это произошло 15 января в ее день рождения, и скорее всего, так оно и было. Он повел солдат на высоту, с которой немцы вели корректировку огня на город. И все потом помнили, что после 15 января замолчали орудия, в Ленинграде стало тихо. Бомбежки еще были, а вот обстрелов уже нет.

Горе в семье было таким, что не отмечали снятие блокады 27 января, и больше никогда не отмечали бабушкин день рождения. Впрочем, день снятия блокады в Ленинграде не отмечали очень долго, до самой перестройки.

В связи с Володиной смертью произошло два важных для моей жизни события. У мамы почему-то был ужас перед тем, что Володя не дожил до своего двадцатилетия, что он такой юный, такой смелый погиб, и никто не будет о нем помнить, не будет о нем плакать, кроме нас. Она сказала об этом политруку Володи, с которым общалась. Он ответил: «Мы тоже думали об этом, надо, чтобы кто-то написал о Володе. Найди хорошего журналиста».

Мама сказала: «Никаких журналистов я не знаю, я знаю только поэта Ольгу Берггольц, которая говорит по радио». Все знали ее голос, ее стихи, она, как сейчас бы сказали, была культовой фигурой в Ленинграде. Политрук сказал: «Ну она не станет писать, но ты попробуй». Они написали обращение от 45-ой дивизии, мама взяла его и пошла к Берггольц, узнала адрес.

Ольга Федоровна спросила: «Чего вы, девочка, хотите?» Мама рассказала. Та ответила: «Нет-нет, что вы! И потом, я же его не знала! Мой муж умер в начале 42 года, и я о нем до сих пор ничего, ни одной строчки о его смерти не написала!» И попросила: «Ну, покажите мне его фотографию». И мама ей показала...

Стараясь быть суровой, как большие,
Она портрет из сумочки достала:
— Вот мальчик наш,
Мой младший брат Володя... —
И я безмолвно ахнула: с портрета
Глядели на меня твои глаза.
Не те, уже обугленные смертью,
Не те, безумья полные и муки,
Но те, которыми глядел мне в сердце
В дни юности, тринадцать лет назад.

Она посмотрела на эту фотографию и сказала: «Вы не понимаете, что вы мне предлагаете. Ведь это глаза моего мужа». У нее всегда на столе стояла эта фотография, и я действительно видела, что у них одни глаза. Они были люди из разных слоев, разных семей, просто непонятно, как, но человеческая общность безгранична...

Она не знала этого, конечно.
Она просила только: — Напишите
Не для того, чтобы его прославить,
Но чтоб над ним могли чужие плакать
со мной и мамой — точно о родном...
Она, чужая девочка, не знала,
какое сердцу предложила бремя, –
ведь до сих пор еще за это время
я реквием тебе — тебе! — не написала...

У поэмы есть сноска: «Написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года».

На первом издании поэмы «Памяти защитников» Ольга Федоровна сделала надпись: «Нине Нониной, страшной и прекрасной музе моей». Когда я подросла, мама познакомила меня с Ольгой Федоровной, и мы крепко подружились.

В конце 1944 года в Доме Офицеров на углу Кирочной и Литейного открылась большая выставка, посвящённая блокаде и обороне Ленинграда. В огромном зале стояла витрина, где лежали документы людей, погибших при снятии блокады, и их фотографии. Очень хорошо помню эту витрину. Там лежал Володин то ли комсомольский, то ли военный билет, он был забрызган кровью.

Мама взяла меня с собой на выставку. Увидев этот билет, я вдруг четко поняла, что я Володю больше никогда не увижу. Прежде я этого не осознавала, не верила тому, что слышала. А тут поняла. Это были такие горькие рыдания, что все, кто был на выставке, кинулись меня утешать: «Но ты же его помнишь, девочка, ну что ты так». Тут к маме подошел какой-то человек: «Вы – Нина Нонина? Вас просит подойти организатор выставки, майор Раков». Лев Львович Раков был по образованию, по-моему, искусствоведом, до войны он был сотрудником Эрмитажа, а прежде – литературным секретарем поэта Михаила Кузмина. И вот он сказал маме: «Я собираюсь делать из этой выставки большой Музей обороны Ленинграда. Хотите работать у меня?» Мама сказала: «Да!» Это был полный переворот в нашей жизни.

Ракову дали замечательное здание на Соляном переулке. Он стал делать там музей, и это было, конечно, огромное событие для Ленинграда. Это был единственный музей, посвященный современной истории. Сегодня человек привык к тому, что его интересы очень сильно учитываются: в театре, в музее, в библиотеке... А тогда это было не принято, все делали то, что нужно, о зрителе не думали. А у Ракова в музее стоял самолет, куда забирались дети. И была комната, где на темной стене под стеклом стояли весы, на которых лежал кусочек хлеба и гирьки 125 грамм. Я приходила туда и долго-долго смотрела...

И бабушка, и дед, который дошел до Берлина и вернулся, очень ценили, как отстраивается Ленинград, что жизнь входит в какое-то русло. Огромную роль в этом ощущении играл Музей. Казалось, что эта общая страшная беда преодолена. Потому что есть какой-то центр, который объединяет. Но в 1949 году началось «ленинградское дело» и Музей закрыли. Доказывали, что ленинградское руководство затушевывает роль Сталина в организации Победы. Чем абсурднее было дело, тем важнее было доказать, что оно правое.

Когда в 1977 году вышла «Блокадная книга» Даниила Гранина и Алеся Адамовича, она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Все блокадники, которые дожили до этого времени, разом заговорили. Но их тут же оборвали. Это было время глухого застоя, я помню эти годы как пору полного отчаяния. И вдруг такая книга.

Прозвучавшая в ней правда была очень важна. Я считаю гениальным высказывание ленинградского писателя и автора выставки «Блокадная книга» Натальи Соколовской: «Блокада – это наш Холокост». Это не все понимают. Отсюда все эти празднества с представлениями, когда возят саночки, наливают водку, раздают кашу... Как можно отмечать блокаду кашей? Трагедия блокады в том, что человеческое существование свелось к каше, которой нет.

...Сейчас публикуют очень много воспоминаний блокадников, одинаковых, в них много официоза. И с другой стороны – воспоминания иного типа, в которых официозу противостоит другая правда. Она сложная, в ней еще нужно разбираться, осмысливать ее. Совсем недавно вышли такие правдивые воспоминания Дмитрия Сергеевича Лихачева о блокаде, они пролежали столько лет! Ничего более смелого и сильного Лихачев не написал.

Или книга нашего петербургского историка Никиты Андреевича Ломагина, который опубликовал документы из немецких архивов. Эти два тома производят невероятное впечатление. Документы воспроизводят объективную картину происходящего и на ленинградском фронте, и в блокадном Ленинграде. И становится ясно, что и там, у немцев, было немало людей, которые чувствовали и понимали, что все потом повернется против них. И с каждой страницей научного исследования это простое человеческое ощущение нарастает.

Когда в 1946-ом году у нас устанавливали газовые плиты, я вернулась домой с прогулки и увидела, как бабушка кормит на общей кухне трех молоденьких немцев. Я была потрясена: «Бабушка, это что?» Я смотрела и думала, как она это может? Я думала о Володе... Бабушка ответила: «Чьи-то мальчики. Они чьи-то мальчики».

И так же она относилась к рассказам о тех, кто в блокаду трусил, кто делал что-то ужасное, к тому же мальчику, который вытащил у нее зимой 1941 хлебные карточки. Она их жалела. Бабушка считала, что советское требование от человека подвига – это бесчеловечная постановка вопроса.

Когда-то я послала маме вышедшую книгу блокадных дневников, которую редактировала Наталья Соколовская. И мама, более советский человек, чем бабушка, она про одного из героев дневников, музыканта, сказала: «Ну а если бы все трусили? Кто бы тогда воевал?» Эта жалость с большого исторического расстояния ей до сих пор не дается. А бабушка это понимала.

В 2014-м я смотрела по телевизору выступление Даниила Гранина в Бундестаге. Он говорил о блокаде. И говорил очень гневно, даже зло. Говорил жестоко. Пока он говорил, я ежилась, мне было и больно, и в то же время хотелось сказать: «Ну что же вы, ну так нельзя!» И когда он закончил – меня потрясло, как немцы это приняли. Молча. Все встали и молчали. И только потом зааплодировали. И он стоял такой потрясенный сам и растерянный, потому что они молча каялись. Они действительно не виноваты, это дети и внуки. Но им суждено нести эту вину предков.

Моей маме Нине Нониной уже исполнилось 100 лет, она в полной памяти. В 88 лет она написала о Блокаде книгу, снималась в документальном фильме «Блокада. Эффект присутствия». И когда сделали фильм, мне позвонила моя младшая сестра Света и сказала: «Бедная наша мама, у нее ничего кроме вот этого нет. А ведь у нее три дочери, у нее были мужья, семья, какие-то другие жизненные впечатления. А она живет этим далеким прошлым. Разве так можно?» Я говорю: «Можно, Света. Можно!» Да, Блокада – самое страшное, что было в жизни. Но потом она вылилась в общее переживание. В общее дело. Маме повезло – у нее был Музей.

У меня ощущение, что нам дана такая долгая жизнь, чтобы осмысливать Блокаду. Чтобы понимать это необъятное страшное явление и передавать это понимание тем, кто захочет прислушаться. Не навязывать – а только тем, кто захочет. Но это важно понимать.