Неблагополучная семья: отобрать детей или поддержать родителей?

Есть четкие критерии, по которым мы в программу не берем. Это жестокое обращение с детьми и химические зависимости у родителей.

Речь может идти о сексуальном насилии, о наказаниях в виде побоев, о наличии в семье человека, который практикует насилие в адрес не только детей, но и матери. Сюда же относится, если ребенок живет в жестком психологическом дискомфорте по тем или иным причинам — его потребностями пренебрегают, родители его не видят, не замечают. Например, ребенок-подросток ушел из дома и по факту в семье практически не живет, а мама это как проблему не видит: четырнадцать лет, может делать, что хочет.

Мы всегда выбираем то, что лучше для ребенка.

Далеко не всегда при этом должна быть применена крайняя мера и лишение родительских прав — возможна работа другого рода, например, помещение ребенка временно в приют, замещающую семью или просто к бабушке, пока родители проходят реабилитацию, восстанавливают свои ресурсы и стараются детей вернуть. Но по факту таких семей у нас в работе нет. «Наши» семьи — это те, где есть риск или факт попадания в сиротское заведение: изъятие или добровольное временное размещение. И именно с этим мы и работаем.

После того как мы приняли решение работать с семьей, мы собрали максимум информации (в том числе и от государственных служб: детский сад, школа, специалисты).

Иногда ситуация может быть очень проста и понятна, например, мама сидит одна с грудничком дома, и у нее все в порядке с материнскими навыками и бытовыми условиями, только не на что жить, а работать пока невозможно. К примеру, она выпускница детского дома, у нее нет семьи, отец ребенка ее оставил, и вот она одна без поддержки. Или мама трудовая мигрантка, при этом необязательно из стран зарубежья — может быть, она приехала в Москву на заработки, а вернуться ей некуда, или важно быть в Москве из-за доступности специфической медицинской помощи для детей, и такие случаи бывают.

План не звучит абстрактно, он очень конкретный, мы вместе с семьей разрабатываем, как из трудной ситуации мы будем выходить. В плане есть часть действий, которые осуществляем мы, как фонд — а часть задач безусловно на клиенте, самостоятельно или с нашей помощью. Все это прописывается на бумаге, с подписями всех сторон. План может измениться, это живой инструмент работы, но без него работать невозможно.

Важны и сроки: план может быть коротким, на месяц, длинным, на полгода или год. В среднем мы работаем с семьей год-полтора, решая конкретные цели и помогая семье встать на ноги и перейти к самостоятельной жизни.

В случае если есть какие-то физические или психологические ограничения, которые не изменятся при любых усилиях — мы можем принять решение поддерживать эту семью достаточно долго. Ну, например, у мамы есть ограничения в подвижности, при этом детям надо учиться, ходить на кружки. В этом случае мы можем отвозить детей до того времени, пока они не смогут делать это самостоятельно.

Или мама выпускница психоневрологического интерната и не умеет читать — можем ли мы предположить, что ей будет долго нужна наша помощь в документах? Конечно. В этом случае мы ведем семью, возможно, и до совершеннолетия детей. Мы работаем на то, чтобы они выросли в любящих отношениях. И ключевое тут — что у мамы есть родительский ресурс, что их привязанность устойчива, что ребенок на нее опирается. А наша задача – поддерживать эту семейную систему, беря какие-то непосильные для мамы функции на себя.

Нет никакого универсального набора действий — в каждом случае все решается очень индивидуально, с конкретной мамой и конкретным ребенком. Например, в ситуации с ограниченными возможностями к передвижению у мамы — безопасно ли это, если ребенку год? А если шестнадцать? Это будут совсем разные истории. Остаются неизменными только критерии помощи: мы стараемся двигаться к изменениям, это наша задача, мы двигаемся по плану, за исключением тех случаев, где изменения невозможны. И когда они невозможны — оценка происходит с точки зрения интересов ребенка.

В оценке рисков и ситуации мы в оценке семьи опираемся на реальность, стараясь увидеть не понятие «родитель» и «ребенок», а этих конкретных маму, папу и детей и конкретно их сильные и слабые места. Конечно, государственные службы тоже имеют целью именно такую оценку, но часто проблема в том, что они не укомплектованы специалистами, которые умеют проводить такую работу. Поэтому оцениваются вещи, которые можно пощупать: еда, чистота, одежда, школьные оценки. Для нас это тоже важно, но важно не только это.

Еду и одежду детский дом может прекрасно давать, но он никогда не даст тех ценных вещей, которые несет в себе семья и семейные отношения. И именно в этой точке мы с государственными службами имеем порой противоположную оценку. Аргумент «хотя бы будут одеты-обуты» бывает достаточным для того, чтобы детей забрать. Но в нашем понимании — если есть база в детско-родительских отношениях, то привезти продукты, ботинки и школьную форму нет никаких проблем.

Пока что «мы», в смысле граждане страны, содержим на свои налоги отнюдь не помощь семьям, а детские дома — то есть места, где дети не получают навыков, нужных для жизни, из которых выходят травмированными и которые работают в минус следующим поколениям.

На содержание детских домов, на оплату государственных чиновников в нашей стране идут именно наши деньги. А семья в кризисной ситуации не получает никакой поддержки, кроме фондовой. Часто единственная государственная помощь, которая предлагается одинокой маме с новорожденным — это размещение в детский дом «по заявлению» (до полугода, с возможностью продления) — чтобы мама пока что работала. Но у ребенка и мамы до полугода формируется та самая привязанность, которая будет их поддерживать всю жизнь. Так что это однозначно очень плохая мера помощи — а она поступает регулярно: «детей там будут поить, кормить, а вы решайте свои вопросы». При этом содержание ребенка в детском доме стоит значительно больше, чем нужно семье для жизни. Но на семью у государства денег нет — а на детский дом пожалуйста.

При этом в противовес всему мировому сообществу, детский дом у нас до сих пор считается нормальным местом для ребенка. И оценка того, что происходит там с детьми, бывает совершенно некорректна, тоже в силу отсутствия психологического образования у чиновников. Дети не плачут, домой не рвутся — значит, им там хорошо. Но вообще-то не плачущий ребенок, который просто в шоке от того, что происходит — это плохо. Да, он не проблема для системы, но это далеко не всегда потому, что ему нормально здесь, а потому что ему плакать страшно. Он не чувствует себя в безопасности, не может показывать свою слабость. При этом поведение бунтующего ребенка, который не подчиняется правилам детского дома и по сути всем своим поведением сообщает «верните меня обратно», часто интерпретируется как «ой, посмотрите, какой он у нее ненормальный, видите, как мама его разбаловала, не воспитала, давайте его лечить, вызывайте психиатров».

Он перестал ходить в свою школу и кружки (потому что а кто же его будет возить через полгорода), он не может играть во дворе с друзьями и ходить на прогулку. У него часто нет ни одной игрушки из дома, потому что учреждение противится личным вещам, а порой они просто пропадают, скажем так. Он не может распоряжаться ни тем, что он ест, ни тем, когда идти на прогулку. Он не выбирает ничего — и даже спать вечером он ложится в чужую кровать среди чужих детей, каждый из которых находится в своем горе.

Ребенок, разлученный со своей семьей, получает часто не компенсируемую травму, даже если он потом попадает в хорошую приемную семью. Разрыв со своей кровной семьей для человека становится настолько тяжелым, что он может просто не восстановиться — и мы будем иметь взрослого с очень непростой психологической ситуацией. И скажется это на всей его жизни, на встроенности в социум, на способности жить. Этот взрослый будет потом тоже пытаться создавать семью, с учетом той травмы, которую он получил, и это отразится уже на его детях — таким образом травма продолжается в поколениях.

Во многих странах это устроено иначе: государство понимает, что гораздо выгоднее разрывать эту цепочку травмы, и усиливает различными ресурсами и услугами слабые семьи, семьи, нуждающиеся в поддержке.

При работе с кризисной семьей мы стараемся сохранить то, что есть — и дать этим ребенку опору. Важно понимать: мы работаем на третье поколение. На тех, кто родится у выросших детей нашей семьи. Чтобы у них в жизни старт произошел с уже более высокой точки. И эта ступенька вверх — как раз то, для чего мы работаем. Детский дом же — это ступенька вниз для самого человека и для его детей, независимо от того, плохой этот детский дом или хороший, дело не в этом. Само воспитание в учреждении не способствует формированию здоровой, полноценной, функционально сохранной личности, и справляться с кризисными ситуациями, устроиться на работу, дать своим детям то, что нам давать легко — выпускникам детских домов труднее.

Семья проживает кризисы, и часто справляется своими силами, но это происходит не всегда. И зависит это чаще всего от изначального старта. У того, кто справляется, лучше с образованием, лучше с работой, лучше с умением давать себе поддержку, лучше с умением строить социальные связи. Но так бывает не у всех.

Бывает, что попадая в кризисную точку, люди проваливаются — их внутренних ресурсов недостаточно, чтобы с ними справиться. Нужен некий социальный костыль, чтобы семья могла встать на ноги, залечить свои раны и продолжить заботиться о своих детях. А кризис может быть совершенно любым, тем, от которого не застрахован никто из нас — развод, болезнь, неожиданное увольнение, разрыв отношений со значимыми людьми... Считать, что «я себя сделал сам и сам поднялся» — значит не видеть, что ты начал совсем из другой точки.

Кризисные ситуации создаются не один месяц, часто они создаются еще на уровне родительской семьи. И странно ждать, что за один месяц все исправится. Хотя именно это обычно ожидается чиновниками: вышли в адрес, сделали внушение, будьте добры, через месяц отчитайтесь о том, что все в порядке.

Изменения — это процесс. При этом важно, чтобы изменения были не только внешними, но и внутренними, тогда это гарантирует некое постоянство. «Потемкинские деревни» и красивую картинку для проверяющих создавать нет никакого смысла, потому что семья тогда очень быстро вернется в исходную точку.

И ни в какой ситуации у нас нет обращения с семьей «сверху вниз». Возможно, именно из-за этого обращения государственным органам двери и не открывают.

Если мы предположим, что в вашу жизнь начнет таким же образом вмешиваться соседка и руководить, как именно вам жить свою жизнь, варить суп и как разговаривать с детьми — какая будет реакция? Обычно у семей во взаимодействии с чиновниками включаются два варианта поведения — они либо вступают в конфликт, либо, если у них мало сил, кивают, соглашаются на словах, но продолжают делать по-своему.

Наша задача — не объяснить, как надо жить. Мы не эксперты в их жизнях и мы не можем точно знать, как им справляться с их собственными ситуациями. Мы можем в ходе нашей работы разъяснять, какие могут быть последствия у решений, и тем самым приучать семьи брать эту ответственность, видеть различные способы взаимодействия с жизнью и получать разные результаты. Но как поступать — это всегда личный выбор человека. Наша задача — научить видеть этот выбор, понимать причины и следствия, расширить свои возможности. И в конечном итоге, если условия предоставлены, и если есть уважение к выбору семьи, есть сформировавшееся доверие — то человек практически всегда выбирает развиваться, учиться, жить лучше, у него появляется вера в себя и силы меняться. Мы так устроены — и это нормально.

Фото: Shutterstock