Если мама не умеет быть мамой — зачем ей помогать?

_{Настя Рябцева, фандрайзер фонда «Теплый дом»}

Настя, здравствуй. Вопросы я буду задавать простые, где-то даже туповатые — хочется все разложить по полочкам. Вот первый. Чем ваша работа помогает?

Когда ты не одинок, ты уже в другой ситуации, чем когда ты один на один со своей бедой. Тем более если на твоей стороне специалисты. А если мы говорим не про семейную историю, то для наших ребят очень важна мысль, что родители их любили, что они были в их жизни. Этих воспоминаний может быть немного, но иногда жизнь человека может всю жизнь греть момент, как он сидит у мамы на руках и говорит с ней о чем-то сокровенном. И в общем-то наши семейные группы — они о том, чтобы учить ребят и родителей проводить время друг с другом, быть в это время вместе, не в суете, не в раздражении. И у мамы в это время снижается чувство вины. Это их подкрепляет.

Ведь наши мамы, мамы-подопечные, часто не умеют выражать любовь, они в постоянном страхе, бегут и по пути говорят: в лужу залез, ах ты такой-сякой! Они вообще не очень умеют проводить с детьми время, не умеют расслабиться. И вот это безопасное пространство, в котором они могут это сделать. Иногда это первый раз, когда они с детьми начинают действительно общаться, видеть их. И на детей это очень сильно влияет — они чувствуют себя полноценными, любимыми людьми.

То есть вы становитесь посредником между семьей и ребенком, по сути?

Я бы сказала, мы становимся такой мягкой комнатой, в которой вдруг они могут друг друга увидеть. Мы пытаемся убирать стенку между ними и их чуть-чуть сблизить.

Это всегда работа с семьей?

Нет, есть и подростковая группа — дети все сперва ходили с семьями, но потом постепенно подрастали и начали уже ходить по отдельности. Наступает такой возраст, в котором человек становится самостоятельным, и для него доверие уже становится не про то, когда он рядом с родителем. Особенно если родители... Ну, если сложно с ними все.

Подростковая группа — это работа с ребятами про то, чтобы они научились говорить друг с другом, распознавать свои эмоции, ценить себя, поддерживать себя и друг друга. Чтобы они поняли, что даже если они не получают поддержки в семье — они могут сами себя поддержать. Это еще и про сообщество. Когда ты больше не один на один с проблемой, сил прибывает. Большинство наших ребят становятся в какой-то момент изгоями в школе, потому что они ранимые и уязвимые. Для них наша группа становится местом, где появляется первая дружба, сообщество, компания. Ощущение, что ты не один такой.

То есть люди, которые точно могут друг друга понять, потому что все в примерно похожей ситуации?

Да, и они дружат потом годами. У тебя нет жизни дома, нет жизни в школе, а тут где-то появляется жизнь. Место, где ты ценен, где тебя слышат, где вообще все ценное происходит. Я вот точно знаю — меня в мои 13 лет, когда у меня были тяжелые отношения в школе и тяжелая ситуация в семье, выручила вот такая компания. Это не был фонд, но был досуг, где я была среди других подростков и я была нужна. И я действительно считаю, что это меня спасло.

_{Фотографии с занятий подростковой группы фонда}

Всем ли нужно помогать? И как вы в фонде проводите эту границу? Кому вы помогаете?

Ну во-первых, человек должен прийти. Это первое условие. Нельзя помочь никому насильно, это про его шаги, про его инициативу. Во-вторых, в нашем случае мы помогаем только с условием работы над собой.

Понятно, что первоначально многие из «наших» семей приходят за материальной помощью. За продуктовыми картами «Ленты», подгузниками, всем таким. Но мы говорим сразу — ребята, мы поддерживаем семью, если она ходит к нам на занятия, на психологические группы. А группа — это на самом деле большая работа. И в том простом бытовом смысле, что ты должен встать, одеться, пойти и потом регулярно ходить. И в том, что на группе хочешь — не хочешь, а ты начинаешь включаться. Работать над собой, над тем, как ты видишь мир и как в нем проявляешься.

И бывает, что мамы сперва приходят за карточками в основном, а потом уже начинают включаться — про карточки забывают, им становится важнее история про группу. Материальная помощь становится точкой входа. Но продолжать можно только с условием внутренней работы.

То есть отсев простой — если нет этой работы, до свидания?

Если они перестают ходить, да, мы перестаем помогать. Значит, им это не нужно. Но нас есть и другой отсев. Когда семья приезжает к нам, например, на машине, и просит помощи, то мы говорим — извините, мы помогаем малоимущим людям.

И не только в машине дело может быть. К каждой новой семье мы приходим в гости. Этот визит очень важен — по дому человека многое можно понять. Как люди живут, как у них все организовано, правдива ли рассказанная нам история. И на этом этапе тоже может быть отсев по материальным признакам. Как-то к нам обратилась семья, муж с женой и трое детей, которые поняли, что у них кризис в отношениях. Но при этом у них есть деньги. К нам же они пришли просто потому, что они о нас читали. Мы честно объяснили им, что наша помощь для тех, у кого нет денег, и подсказали места, где им может помочь хороший психолог. И эта помощь будет и эффективней — когда мы платим, мы вкладываемся.

А если человек ходит, ходит к вам годами — и ничего не меняется?

По-разному очень. Кого-то мы поддерживаем год, кого-то дольше. Мы же с семьями сперва всегда прописываем план. И в плане может быть, например, так: ребенок пойдет в детский сад, мама устроится на работу, и мы заранее проговариваем, что все мы движемся к этой цели. Когда эта цель будет достигнута, мы расстаемся. Или вот, например, есть у нас мама, у нее уже четверо детей, и в общем у них было все по-разному, а сейчас очень даже хорошо все. И папа этих детей вернулся (он уходил). И мы честно говорим: смотри, ты сама справляешься уже, здорово! А есть новые семьи у нас, которые не справляются. Это же выпускной такой — мы радуемся, ура, вы теперь можете без нас жить!

А как происходит этот «выпускной»?

Сначала мы перестаем оказывать материальную помощь. Мама пошла работать, все хорошо — и мы в какой-то момент перестаем давать продуктовые карты, поддерживать финансово. Зачастую мамы, у которых все становится хорошо, сами перестают приходить. Дети идут в школу, ходят на кучу кружков, и времени не хватает еще и на группы. И это прекрасно — значит, мы не нужны.

Есть такой момент, что семьи стыдятся, что вы были в их прошлом?

Думаю, да. Всегда есть люди, которым очень сложно признать свою неудачу. Вообще в России есть проблема с помощью — стыдно просить поддержки, стыдно быть несчастным... Но у нас инклюзивная модель, и мы на Южную дачу, наши летние выезды к Азовскому морю, берем волонтеров с детьми, и сотрудники тоже едут с детьми. Мы покупаем им билеты, но на этом все отличия заканчиваются — мы с нашими детьми живем наравне с семьями наших подопечных. Это важная история, потому что все становятся равны.

Все это помогает, во-первых, снижать стыд, а во-вторых, учиться общаться, видеть другую модель семьи. Наши мамы потом говорили про семью волонтеров с трехлетней дочкой — «ого, как они умеют договариваться! Ого, так можно!» Ведь в основном сотрудники и волонтеры — это люди с очень осознанным материнством, и видеть это материнство, убеждаться на практике, что можно не орать, а сначала поговорить — делает огромную работу для наших семей.

То есть это смена стратегии?

Да. И для детей меняется понятие нормы, и это прекрасно. Потому что растут они с представлением, что норма — это как у них в семье. И это влияет потом на всю их взрослую жизнь. А тут, даже если в семье все плохо, и ребенок думал, что орать — нормально, он видит: нет. Ненормально орать, и бывает по-другому. В этот момент осознания ему может быть больно, неприятно, но это формирует картину мира, в которой можно жить иначе. Даже если для него это болезненное открытие — что в его семье все неидеально, для его будущего это играет огромную роль.

_{Фотографии летнего семейного лагеря фонда}

Скажи, у вас же есть программы помощи матерям, которые отказываются от детей. Почему такое происходит, по-твоему?

У нас бывают ситуации, когда приходит мама и говорит: куда мне его отдать? Например, мама одна оказалась в чужом городе, приехала, встретилась с не тем парнем, родила, не справляется, кормить нечем, из комнаты ее выгоняют, потому что она не платит... В какой-то момент она действительно начинает думать, что ее ребенку с ней хуже. И она боится всего — боится ходить в поликлинику, боится опеки. И тут, знаешь, подключается это чувство: легче самому сдаться, чем постоянно трястись и ждать, пока за тобой придут.

Чаще всего это мамы, выросшие в детских домах. Они привыкли к власти над ними, к страху. Одна такая мама у нас после замечаний в поликлинике сделала ребенку поролоновый комбинезон. Чтобы не ранился больше, когда падает (а он учился ходить), чтобы не было синяков. Жарко, ужас... И когда мы с него сняли этот комбинезон, конечно, он первым делом упал и разбил голову.

В прошлом году у нас была мама, которая страшно боялась, когда ребенок начал ползать — коленки же, ранки! Скажут «не уберегла». Она тоже выросла в детском доме. И этот страх сидит в большинстве мам, которые прошли вот это вмешательство в семью. Если ее саму забирали в детский дом органы соцопеки — для нее то, что ребенка могут отнять, настолько обычное дело, что страх может заставить ее отказаться от ребенка. И наша основная задача — снять этот страх. Сказать: если что, мы за вас заступимся, не бойтесь.

Еще, конечно, часто мама находится в клинической депрессии. Чувство вины, понимание, что ты ему не можешь ничего дать, мысли, что, может быть, ему будет лучше где-то там, без тебя. Но я искренне верю, что кроме каких-то органических поражений мозга, не бывает мам, которые не любят своих детей. Случается шизофрения, да, и тогда там что-то другое с чувством привязанности. Но если человек здоров психически, то он любит своего ребенка. Просто не всегда может справиться с собой. Взять эту ответственность.

Но бывают семьи, из которых — на взгляд постороннего — ну вот изымать бы скорей, и все. Так рассуждают многие.

Изымать не вариант, кроме случаев опасности для жизни. Ну потому что вырастет этот мальчик или девочка в детском доме, и у него опять не будет навыков для своей семьи, не будет умения строить ее. У нас есть истории, когда мы понимаем: тут мы просто тянем время. Поддерживаем семью подольше. Да, ребенок в какой-то момент отправится в детский дом. Но чем дольше мы будем их поддерживать, тем больше получит этот ребенок. Это про любовь.

Все дети любят своих мам. Пока у ребенка есть эта любовь, у него есть чувство надежности и защиты. Это не оправдывает домашнее насилие ни в коем случае! Но тут можно пытаться работать с родителями, припугивать и следить за родителями, в конце концов. Ситуация, когда социальный работник раз в три дня приходит в семью и смотрит, как там дела — она может работать. Она может сдерживать маму. А изъятие не учит и не сдерживает уже ничего. И наказывает ребенка — он уже как-то адаптировался к своей жизни, и вот теперь теряет почву под ногами.

Конечно, если в семье есть угроза жизни ребенка — тут обсуждать нечего. В фонде два раза была такая ситуация, когда мы сами звонили в опеку и говорили, что из этой семьи надо забрать ребенка. Но там шестилетнего ребенка били головой об пол. Тут понимаешь, что человек иначе умрет. Такое было только дважды за все время работы фонда. И мне кажется, это как раз про органические поражения мозга родителя, неконтролируемую ярость и психоз. Но если родитель адекватный и заинтересован, чтобы ребенок остался дома, то можно попробовать. По крайней мере попробовать.

То есть социальное неблагополучие — не показатель?

Ну извините, если речь у нас идет про деньги, то надо хотя бы попробовать дать человеку деньги и посмотреть, сможет ли он жить. И если у нас приезжая мама без регистрации не может оформить пособия — понятно, почему ей не на что жить.

Получается, вы своей поддержкой выравниваете ей стартовые условия. Как раз с теми, кто говорит «плохая мать, зачем рожала, лучше у нее отнять ребенка».

Да. И мы тут, конечно, между Сциллой и Харибдой, но я на сегодняшний день уверена, что рядом с родной матерью ребенку почти всегда лучше, чем в детском доме. Почти — это вот как раз на случай психиатрии и опасности для жизни ребенка. С отцами сложнее ситуация, другая привязанность может работать. Я верю, что есть отцы, которые не любят детей.

А разве у вас не было в работе матерей, которые говорили бы в итоге работы с психологом — не люблю, не хочу, я устала?

Как раз наоборот, у нас такие истории бывают в начале работы с семьей. Когда мама приходит и говорит: все, заберите его от меня. Я не могу, я не справляюсь, куда мне его отдать. Но когда мы начинаем работать, она понимает, насколько ребенок для нее дорог, и насколько это про страх, про усталость, про чувство вины, про ее детство, про ее вылезшие травмы, а не про ребенка. И мне как раз кажется, что чем больше мама работает с психологом, тем меньше такого чувства. Вот сейчас у нас как раз есть мама, которая детей воспринимает как проблему. Ну мы с ней работаем.

Давно?

С прошлого декабря. Это сложно, она с детьми бывает злая, да. Воспринимает их как причину того, что у нее нет счастливой личной жизни.

Вы в фонде допускаете, что тут может не быть подвижек?

Конечно, мы понимаем, что не все можно изменить. Но мы же работаем еще и ради детей. Мы выигрываем время, мы выигрываем количество занятий, на которых они будут вместе, в безопасной среде. Выигрываем моменты, в которые мама забывает про свое раздражение и бывает с ними нежна.

То есть вы даете им ресурсные моменты, детям?

Да. В самых жестких семьях это именно так и работает. И детям мы тоже показываем другой мир. Другие модели взаимоотношений. И если мама не держит на руках, то мы держим, и поем песенки, и разговариваем. Иметь рядом взрослых, которым ты интересен, ценен, важен, которые тебя не критикуют, на тебя не орут — дает огромную силу. Это подкрепляет, и помогает развиваться.

Работа с трудной семьей, получается, никогда не будет закончена?

Если мама становится иждивенцем, то, конечно же, работа будет закончена в любом случае — это не на пользу никому. Например, у нас есть мама, у которой ребенок уже три года школьник, а она все еще не работает. Мы ее пока не бросаем, она работает индивидуально с психологом. Да, она действительно выросла в очень неблагополучной семье, ей действительно сложно и тяжело. Но при этом мы понимаем, что просто помогать и, например, давать денег на проезд до тех же занятий с психологом, ей навредит. И лучше будет, если она пройдет час до фонда пешком, потому что в этот момент дискомфорта происходит важное для нее. Это может ее куда-то подвинуть.

Но если и следующие три года ничего не произойдет, вы будете помогать и дальше?

Всегда что-то развивается. Сейчас вот, например, учитель в школе этого ребенка нажаловался в опеку — за то, что ребенок четыре дня не ходил в школу, и мама не звонила. И сейчас на ней есть еще и опека. С одной стороны, мы заступаемся, но с другой это ее все равно припугнуло и в каком-то смысле пошло на пользу.

Вопрос это сложный, потому что чиновники бывают адекватными и неадекватными. Но это тоже механизм, и для некоторых мам он работает. Когда говорят — извини, но если через месяц в квартире не будет ремонта и порядка, а ты не будешь работать и не принесешь справку с биржи труда, то мы отнимем ребенка.

Это так себе способ, но мы все родились в этой реальности, где нас воспитывали страхом. И иногда он действует. В идеальном мире таких способов не должно быть, но к сожалению, в нашем мире, полном детьми, выросшими из неблагополучных семей, есть люди, на которых работает только страх. Особенно если они не проработали и не отрефлексировали свое прошлое.

То есть это просто ответ реальности.

Да. Так что обычно все так или иначе развивается. Я вот пытаюсь вспомнить какую-то семью, которую мы очень долго поддерживали и ничего не происходило... Таких нет.

Есть семья, которую мы долго поддерживаем, но там понятны причины: это девочка, которая была в нашей подростковой группе десять лет назад. Потом она выросла и родила двоих, сейчас беременна вот уже третьим ребенком. У нее есть муж, есть работа, но она живет с родителями, тащит на себе и алкоголизированных родителей, и младших сестер. То есть по факту у нее шесть детей. И мы ее очень поддерживаем, уже много лет.

Мы брали ее на нашу Южную дачу, без родителей, просто ее сестер и детей. Мы собрали ей вещи для ребенка. Наш социальный работник помогал ей оформлять пособия. Но это история, где мы четко понимаем — она пытается быть хорошей мамой. И у нее получается. Но ей действительно очень сложно, это непосильная ответственность для двадцатипятилетней девочки. При этом не нам ей советовать, зачем ей третий ребенок. Есть так, как есть. Но раз уж так сложились обстоятельства, мы поддерживаем ее — и понимаем, зачем мы это делаем. Потому что пока мы с ней, у нее есть ресурс, у нее все хорошо, и все держится. Но из-за слишком сильного количества ответственности, если она потеряет ресурс, она может сломаться.

Еще одна семья, которую мы долго поддерживаем и продолжим это делать — это бабушка с внучкой. Мама лишена родительских прав, и бабушка воспитывает внучку. Бабушка даже работает, и мы помогли им выбить пособия, с деньгами они сейчас справляются. Но внучке десять, она становится подростком. Бабушка не молодеет. В какой-то момент девочка вырастет, но пока что мы их не бросим.

Читайте также: четыре истории выпускников «Теплого дома»

А с материальной помощью вы останавливаетесь, когда семья имеет прожиточный минимум?

Сложный вопрос... Мы все равно всегда выбираем — кому нужнее. И это всегда сложный выбор, какой семье собрать на холодильник, а какой не собрать. Но в основном мы собираем тем, кому это не навредит. Бывают мамы, которые готовы бесконечно брать, а есть довольно много наших бывших подопечных, которые становятся помощниками тоже. Вот мы публикуем текст про необходимую помощь для нашей новой семьи в соцсетях, а наши нам пишут — давай мы ей поможем сами! Приносят одежду, присылают деньги.

Часто приходится говорить «нет»?

Порядочно. Мы вообще довольно строгие. Наша задача — не вырастить в людях беспомощность.

Мы отказываем маме, которая не работает, хотя у нее уже не грудной малыш. Мы отказываем семьям, которые хотят, чтобы мы за них все сделали. Ну, например, звонит человек и говорит — найдите мне жилье, меня сгоняют со съемной комнаты. Но мы отвечаем: слушай, ты можешь пойти в любую библиотеку, сесть в интернете и найти. Уж не говоря о том, что если мы ищем жилье, мы становимся ответственными — если выгонят, если что-то не так. А эту ответственность человеку надо брать самому.

Или пособия: наша соцработник готова со всеми сидеть, заполнять, но она не побежит за человека по инстанциям. Потому что эта помощь не будет никому на пользу. Наша главная задача — сделать этих мам взрослыми. Чтобы они ощутили свою силу, почувствовали себя всемогущими. И если мы будем все делать за них — они еще больше утонут в чувстве вины и собственной беспомощности. А мы хотим показать им, что они справляются.

То есть это формат такого довыращивания, того, что они не прошли в своем детстве и подростковости?

Да. И как только они почувствуют, что справляются — они в себя поверят. А если мы будем делать все за них, этого никогда не случится. И мы просто говорим: ты можешь делать это сама.

Фото: из архивов благотворительного фонда «Теплый дом», Getty images