Михри — Милосердная: как абхазка из Турции добилась вместо брака права рисовать

В одной из абхазских семей Стамбула и родилась девочка, которой было суждено прославить Турцию и прославиться в Турции. Отцом её стал генерал медицинской службы, Ахмет Расим-паша из рода Ачба, матерью — его первая жене Фатма, тоже абхазка. Девочку назвали Михри — Милосердная.

Михри росла в настоящей роскоши. Дом её отца можно было бы назвать дворцом. Она не знала отказа в нарядах, лакомствах и игрушках — разве что родители следили, чтобы Михри не объедалась сладостей. Ахмет Расим был не только замечательным хирургом, президентом Военной школы медицины, но и широко образованным человеком. В конце девятнадцатого века представления о том, что женщина может развиваться умственно и культурно, уже распространились в тех кругах, в которых вращался отец Михри, и девочку учили наравне с братьями.

Любимыми её уроками, однако, были уроки рисования; любимыми игрушками — кисть и краски. Рисовать Михри могла часами. Быть может, страсть эта передалась ей с кровью матери, ведь двоюродная сестра Михри по женской линии, Хале Асаф, тоже стала выдающейся художницей. В любом случае, Ахмет Расим решил, что в такой одержимости должен быть какой-то толк, и договорился с придворным живописцем султана, итальянцем Фаусто Дзонаро, об уроках.

Дело было, конечно, не в том, что Дзонаро — иностранец. Ахмет Расим ценил западную культуру, но не преклонялся перед ней. Дело было в том, что, кроме иностранцев, в Турции живописцев-реалистов почти что не было, и Дзонаро был лучшим из лучших. Михри выросла в девушку и поняла, что уроков одного только живописца ей мало. Если она хочет рисовать по-настоящему, и школу рисования надо пройти тоже настоящую. Путешествовать, писать без остановки и учиться, учиться, учиться у всякого, кто мог бы научить.

В Турции на рубеже веков такие мечты, такой стиль обучения для девушки были немыслимы. Но Михри не привыкла получать отказы. Она добыла поддельный паспорт, взяла билет до Италии и устроила сюрприз родственникам в Риме. По крайней мере, так говорила её семья в Стамбуле. В Европе говорили другое: в Рим она сбежала с неким возлюбленным. Так или иначе, но всё, что на самом деле интересовало её в этой поездке — живопись. На остальное она смотрела как на необязательные бонусы.

В Риме многие не могли поверить, сталкиваясь с Михри, что она — беглянка из Турции. Михри отлично говорила на нескольких европейских языках, была, как это случается у абхазов, белокожа и русоволоса, обладала замечательными манерами и могла поддержать разговор об истории и литературе. Европейцы не такой себе представляли турецкую женщину. Быть может, она фантазёрка? Бывали в Европе случаи, когда выдавали себя девушки за персидских принцесс — просто интереса ради.

Фантазёрка, в любом случае, трудилась, не покладая кисти. Она обходила галереи Рима и осматривала фрески в старых зданиях — училась у давно мёртвых мастеров. Она бесконечно рисовала этюды, натюрморты, случайные портреты; что-то удавалось продавать. Обойдя весь Рим и накопив немного денег, ринулась в Париж — там, на Монпарнасе, кипела творческая жизнь.

Начала Михри в Париже, как ей казалось, скромную жизнь — сняла квартиру, как самая обычная смертная. Но скоро оказалось, что и оплачивать квартиру, и питаться, и хоть сколько-то прилично одеваться одна только живопись ей не даёт. Тогда Михри решилась на следующий скандальный — и не только для Турции — шаг. Она стала сдавать одну из комнат студентам. Проблема была в том, что большинство студентов, в одиночку снимавших жильё, были мужчинами. Это было не очень-то пристойно — делить с ними кров без наблюдения семьи или хотя бы дуэньи.

Однажды комнату пришёл смотреть соотечественник Михри, турецкий студент по имени Мюшфик Селами-бей. Он изучал в Сорбонне политику, литературу и философию. Манеры у него были самые приличные, средства, чтобы платить за жильё стабильно, были, и Михри согласилась сдать Мюшфику комнату. Она, наверное, и представить не могла, что вскоре выйдет за него замуж. Какое замужество, когда она вся в искусстве! Один каприз мужа, и — страшно представить — Михри не сможет больше творить.

Но Мюшфик убедил красавицу-абхазку в том, что брак творчеству не помеха. Свадьба состоялась. К разочарованию родных и невесты, и жениха, отпраздновали её по-студенчески скромно: тихие свадьбы «между делом» входили в моду у молодёжи.

В 1913 году Париж посетил османский министр финансов, Джавид-бей. В его часть дали приём, на который, конечно, пригласили всех представителей турецкой диаспоры. На приёме Михри представили Джавид-бею: наша гордость, первая турецкая художница, ученица самого Дзонаро. Министр финансов удивился: как, такой талант служит не Турции? «Кому я нужна в Турции?» в лоб спросила Михри. И она понимала, и Джавид-бей понимал, что места для художницы в турецком обществе просто нет. Но министр не растерялся: в конце концов, можно начать с малого. С уроков рисования в женской школе. Из Стамбула будет легче добиваться перемен, создавать места не для одной, а для множества художниц, которые пойдут следом за Михри Мюшфик-ханым! Что ж, если Джавид-бей сможет это устроить... Михри была, по крайней мере, не против. Да и мужу её стоило делать карьеру на родине.

Родина встретила Михри такими родными, такими яркими красками, что она как-то сразу поверила: авантюра опять удастся. Тем более, что слава приехала за Михри следом. О её прибытии говорили: как же, первая турецкая художница, и ученица самого Дзонаро, и, говорят, в Европе добилась признания! Из Стамбула было ближе и легче послать письмо министру просвещения, чем из Рима или Парижа. Михри писала ему со страстью, которая заражала:

Достопочтенный министр, сэр. С введением конституционной монархии страна переживает свободу, равенство, братство, но эти блага предназначены только для мужчин. Женщины стоят на месте, где они находятся и даже не продвигаются ни на шаг вперед. Куда делись привилегии для них? Сегодня все говорят о равенстве и справедливости. Но где же художественная школа для женщин?

Невероятно. Уже в 1914 году — не успев даже заново обжиться в Турции — Михри становится директрисой Женской школы изящных искусств — первого заведения, где готовили художниц. Михри только двадцать восемь лет. Женщина! Соплячка! Ортодоксы возмущались. Прогрессивная Турция аплодировала.

Первый же выпуск оказался блестящим; всем казалось, что Михри нашла своё место на родине. Но она горячо увлеклась политикой; в 1919 году ей пришлось бежать из Турции в Рим, чтобы не быть арестованной. С собой Михри взяла четырнадцатилетнюю двоюродную сестру, ту самую Хале Асаф. Хале была очень болезненной девочкой. В Италии сёстры говорили, что собираются поправить её здоровье в Европе и заодно познакомить с шедеврами итальянской живописи: Хале обучалась у старшей сестры живописи.

Уже через год им удалось вернуться на родину, а Михри — ещё и на свой пост директрисы. Но покой длился недолго. Снова отъехав в Рим, Михри написала оттуда мужу: она встретила другого. Она полюбила его, другого.

Муж без лишних скандалов дал Михри развод. Новым её возлюбленным был знаменитый поэт Габриеле Д’Аннунцио, двадцатью годами старше. Увы, но Михри раз за разом связывалась с людьми более чем странных политических убеждений. В Турции среди её знакомых были лица — не хочется звать их людьми — связанные с организацией геноцида армян. Д’Аннунцио был фашистом, ярым сторонником молодого Муссолини. Пушкин был, увы, не прав: нередко талант идёт рука об руку со злодейством. Дарование в искусстве не означает дарования душевного.

Благодаря протекции Габриэле, Михри становится первой мусульманкой, которая пишет портрет Папы Римского. Он и сейчас висит в Ватикане. Но в Европе двадцатых, а уж тем более тридцатых ей неуютно. То, что сначала привлекало её в националистах Турции и Италии, начинает отталкивать — страсть оборачивается злобой, любовь к своим — ненавистью к другим. Она переезжает вместе с осиротевшей к тому времени Хале Асаф в Париж, но и в Париже как будто собираются те же тучи. К тому же там Хале Асаф умирает.

И Михри в который раз берёт билет. До Нью-Йорка. Кто её ждёт там? Примерно никто. Но когда это её останавливало? В Нью-Йорке Михри пишет портреты на заказ. Она выставляется. Она иллюстрирует журналы. Ревущие двадцатые, строгие тридцатые, военные сороковые — любая из этих эпох принимала её. Не смогла принять только послевоенная.

Всё изменилось настолько разом, что Михри не успела измениться вместе с миром. Она постарела. И Америка безжалостно выкинула её на обочину своего пути. В пятидесятых там было просто: или ты успешен, или ты умираешь в нищете. Михри Ханым умерла в нищете.