Как наше прошлое влияет на будущее. Три рассказа о ценности воспоминаний

Уже спустя годы после его смерти я однажды как вкопанная застыла в музее в Будапеште напротив «Портрета Лютера Бербанка» Фриды Кало, где художница сплела в земле скелет человека и корни дерева. Сомневаюсь, что дед когда-то видел эту работу, но вдруг оказалось, что ученый из Барнаула и художница из Мексики – словами и красками, с разницей в полвека – сказали очень схожие вещи о бессмертии и перерождении.

Еще говорят, что мы обретаем продолжение в наших потомках: Фрида страстно хотела детей, но не могла их родить из-за болезни, и оставила свой грустный гений каждому из нас – в картинах и скульптурах. Мой дед обрел бессмертие в тех уроках и знаниях, которые он передал не только папе и мне, но своим ученикам — тем, кто сейчас, я надеюсь, передает их новым поколениям врачей и ученых.

Великий педагог отличается от хорошего тем, что он ничему не учит специально – ты просто сидишь рядом, смотришь на него и впитываешь то, что делает тебя больше, лучше и остается в тебе навсегда. Кажется, единственное, чему дед действительно старался научить меня – это кататься на велосипеде. Конечно, я до сих пор не умею. Все остальные главные уроки – любви, безграничности и равенства – я у него тихонько подсмотрела. Подсмотрела, когда прокрадывалась в его кабинет в ночи, если бабушка уже спала.

Он садился за компьютер (всегда самый последний Windows – и это в Сибири, в начале 90-х), и начиналась магия «диалапа», дребезжащей медленной машинки, за которой он спокойно наблюдал, куря уже сотую, кажется, «Яву» за день. Наконец хрупкая связь устанавливалась, и он выходил в мир большой науки.
– Зачем ты это делаешь, дед, кому ты пишешь письма?
– Малышечка (он всегда называл меня малышечкой), я пишу ученым из разных университетов в мире.
– То есть сейчас где-то в Америке сидит такой же ученый, как ты, и вы вот так общаетесь?
– Конечно, ведь мы делаем очень похожие вещи.

Он показал мне, что люди не делятся по территориальному, национальному или еще какому-то очень условному принципу – они делятся по ценностям и целям. После стольких лет вынужденного отрыва от международного научного контекста, дед каждую ночь на моих глазах уходил через диалап из Барнаула в огромный мир удивительных открытий – и он был их частью. Он разрушил в моей голове границы – там, в заметенном снегом доме, в кабинете с серым пледом и зеленой пепельницей, в дыму «Явы». И к подножию Анд, и на крыши Сингапура, и на рынок в Марокко, и в поля под Архангельском спустя годы я приходила человеком, ощущавшим мир как единое место удивительных открытий.

И сейчас, когда эти границы закрывают люди совсем других ценностей и целей, я думаю о том, что это первый год за 17 лет, когда я рада, что дед не рядом, потому что он не видит, что происходит с миром. Наука не знает границ, говорил он. Теперь знает, дед.

В соседней комнате в это время спала бабушка – возможно, деду бы и не пришлось связываться с миром через диалап из Барнаула, если бы не второй урок, который я у него подсмотрела. Урок любви. Моя бабушка Маргарита была женщиной феноменальной красоты и мощи – хирург-гинеколог, начмед, всегда с сигаретой, на каблуках, с помадой, распущенные волосы качаются по спине в такт быстрой походки. Дед влюбился в нее в медицинском университете, а завоевал тем, что помогал всему ее курсу готовиться к экзаменам, хотя был на год младше. Просто он читал все учебники на год вперед.

Он любил ее всю жизнь – не думаю, что это было легко, учитывая бабулин нрав (за глаза ее называли «Железная Марго»), – но, когда в 49 лет у нее случился тяжелый инсульт, парализовавший половину тела, дед посвятил себя ее выздоровлению – и добился максимально возможного результата. Вернее, максимально невозможного – бабушка настолько оправилась, что сама ходила, воспитывала меня, готовила и успевала проехаться своим острым языком по бесконечному потоку дедовых учеников, которым она варила свой легендарный кофе, когда они приходили заниматься в его кабинет.

Это дед показал мне, что люди делятся не по гендеру, а по мозгам. Будучи главредом журнала о женщинах, я сотни раз слышала истории, как девочкам говорили в детстве, что им нужно выйти замуж, не нужно идти в науку или хотеть карьеру, потому что не в этом их призвание. Как это ломало их веру в себя и сбивало с пути. Мой же дед мечтал, чтобы я пошла в науку и продолжила дело его жизни. Он с 5–6 лет брал меня в университет, где я сидела на защитах диссертаций, не понимая ни слова, но погружаясь в магию, где мой дед был главным волшебником.

Среди его учеников, которым он помогал стать докторами и кандидатами наук, большинство были женщинами. Одна из которых в итоге и продолжила его дело, потому что я подкачала – выбрала журналистику. И когда это случилось, он дал мне подсмотреть еще один урок – свободы и ответственности. Мои родители подослали его ко мне, 15-летней, чтобы дед отговорил меня от журфака, который они считали местом, недостойным моих мозгов (у меня еврейский папа, извините).

Дед не стал меня отговаривать. Он сказал: «Смотри, малышечка, если ты пойдешь в мед, я помогу тебе всем – у тебя будет карьера, место в университете и на кафедре, всё, что ты захочешь. Если ты пойдешь в журналистику, я вообще ничем не смогу тебе помочь, и тебе придется всё в жизни делать самой. Подумай, что ты выберешь». Я ответила ему: «Я пойду в журналистику и всё сделаю сама». Он улыбнулся и закурил.

В похоронный зал шли сотни людей – я только тогда по-настоящему осознала, кем был мой дед кроме тех минут, когда, только заслышав мои шаги у порога, он бросал свою науку в компьютере и кричал: «Рита, наша малышечка пришла!» Тогда я наклонилась и тихонько сказала ему: «Я обещаю всегда носить твою фамилию и никогда не ставить ее под текстами, за которые тебе было бы стыдно». Каждый год 29 августа уже 17 лет я пишу ему письма, чтобы где-то там в великом круговороте природы он знал, что я делаю всё максимально невозможное, чтобы ему не было стыдно, когда я ставлю его фамилию под своими текстами. И еще, что его правнук Давид мечтает стать ученым-генетиком, так что не всё потеряно с перерождением и бессмертием.

Когда вам перестали читать книги вслух? А когда читать вслух перестали вы? Вероятный ответ – когда научился читать ваш ребенок. Моя мама так не считала. Пока я жил с моими младшими сестрами вместе (в одной комнате), мама читала книги вслух.

И это были не сказки там Афанасьева, а заданные мне по школьной программе книги. Навсегда перед глазами семейные чтения «Двух капитанов», и, конечно же, на протяжении многих вечеров я был Саней Григорьевым! Читала мама по часу за вечер и всегда заканчивала на самом интересном месте. Но попробуй теперь уснуть, когда в голове только одно: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»

Либо это стало своеобразным побегом от, честно скажем, непростой реальности (нищета, страх, алкоголизм отца). Либо – гарантированным способом мне все-таки школьную программу освоить. Или же это был лайфхак про то, как сразу для всех детей организовать вечерний досуг, где я бы получал свое школьное чтение, а младшие сестры – своего рода сказку на ночь, только взрослую, в которой маленьким сестрам ничего непонятно, и потому – отличное снотворное.

Хотя, можно ли спокойно засыпать под «Преступление и наказание»? До сих пор помню: лето, ночь, гроза, наш на шести сотках дырявый хозблок, обложенный матрасами от сквозняков; мы все лежим на двухспальных железных кроватях, привезенных на дачу из интерната, в котором работали родители, и мамин голос, произносящий: «Тварь ли я дрожащая или право имею». А вот «Капитанская дочка» в моей памяти записана отрывисто и с хлопками – в то лето было дикое количество комаров. И мама постоянно делала паузы, отмахивалась, расчесывала ногу, но все-таки продолжала производить во мне ненависть к Швабрину.

Есть версия, что мама просто любила читать. И да, мама обожала читать. Зачитанные, залитые дешевым растворимым кофе Агата Кристи, Конан Дойл, Рекс Стаут. Мама была фанаткой детективов. И мы с сестрами знали: если мама утром сидит на кухне, грызет семечки, пьет кофе и читает детектив, значит, день начался без происшествий. Мама работала на трех работах. И единственное, что она могла делать для себя, – это читать свои семечко-кофейные детективы. По утрам. Потому что вечером – школьная программа вслух. Вот и я, благодаря маме, чтение вслух забрал в свою жизнь.

А между прочим, у этого действия много полезного. Сэкономьте на курсах личностного роста и ораторского искусства – читайте вслух. Любой педагог по технике речи вам скажет: для грамотной устной речи надо читать вслух. Кроме того, прочитанное вслух – сильнее запоминается. Плюс это лучший способ понять написанное: то, что мы произносим сами, и есть присвоение текста. А еще вслух – это проверка на смысл, логику и грамотность написанного.

В своей работе (а писать мне приходится много) я всегда прочитываю вслух то, что написал. Сразу вылезают все неточности. Голос проверяет текст. Так что, спасибо тебе, мама, за этот навык. За время, которое ты для нас находила несмотря на свою трехработную усталость. И знай: пока ты читала вслух, казалось, что и папа у нас не пьет, и еда есть в холодильнике, и ходить есть в чем, да и вообще засыпать, жить – не страшно. А прямо сейчас я распечатаю этот текст и прочту его вслух. Вдруг какую-то ерунду написал)

По статистике, лишь 9% россиян знают, как звали их прабабушек и прадедушек. В мире, где нужно все время бежать, мы не успеваем оглядываться. Не успеваем вспоминать тех, кто растил нас и наших родителей. С выцветших снимков на нас смотрят незнакомцы. Мои родители и их родители тоже остались лишь на фотографиях, но я хочу не забыть время, когда их голоса звучали в нашей квартире – в печально известном Доме на Набережной, из 2000 жильцов которого 700 растворились в ночи, спешно усаженные в «воронки».

О том, что так же репрессировали и его отца, мне рассказывал дед, Александр Мурзин – редактор «Правды», автор книги Брежнева «Целина». Когда прадеда арестовали, до Дома Правительства было далеко. Его увезли на Колыму из посёлка Бокситы под Североуральском: сосед донес, что вместо митинга тот строил дом – хотел до зимы перевезти из барака жену и 6 детей. В итоге по морозу его и повезли в кузове полуторки, откуда он только и успел крикнуть:«Прощай, Анна! Пропал я, видно, совсем. Береги детей! Ребятки, мать берегите!»

Как их – семью врага народа – спас от голода сосед, тайком отдавший мертвую лошадь. Как дед возил уголь с шахты на слепом мерине, первым в Североуральске окончил школу с медалью, был инструктором глухонемых (один его брат не говорил, дед знал язык жестов), в чужих сапогах выиграл городской забег. О работе в газетах Сыктывкара, Красноярска, Днепропетровска. Как писал «Целину» и ждал, что Брежнев будет делиться воспоминаниями (встреча была одна: дед читал текст и курил в лицо генсеку – тому курить запретили, но дым ему нравился).

Я рос, истории менялись. Сначала были сказки, потом – рассказы о совсем не сказочной жизни. Как от голода с другом наелись травы, а та была ядовитой. Друг умер. Как арестовали соседку, убившую одну из дочерей, чтобы кормить остальных. Как с гордостью давал интервью о расстреле Николая II цареубийца. Как деда уволили из газеты за то, что в хрущевское время доказывал: сажать в Сыктывкаре кукурузу – бред (когда та не взошла – его взяли обратно). Как в «Целине», спасая плодородную почву, вложил в уста генсека идеи передовых ученых.

Потом он курил на балконе и садился за книгу о том самом убийстве царской семьи. Закончить не успел – умер от рака легких за 9 дней до того, как у меня родился сын. Один Александр ушел, второй, названный в его честь, появился. Последние дни дед провел рядом с местом, где впервые поселился в Москве. Приехав, он жил в гостинице «Юность» у южного выхода метро «Спортивная», умирал – в хосписе у северного. Я хожу здесь на работу и вспоминаю, как прощались с ним моя мама Марина Мурзина – театровед из «АиФ» – и дядя Дмитрий Мурзин – президент АО «Известия». Теперь и их нет.

Недавно из ГЭС-2 я увидел дедовский балкон. Мне показалось, что там, за стенами этого страшного дома, живет мое детство. Но, скорее, оно – в его рассказах во мне. А еще во мне живет его уверенность, что человек может всё: из поселка ссыльных пройти путь до квартиры у Кремля, а из сына врага народа – до автора речей генсеков. Теперь уже я рассказываю истории о том, как судьба страны отражается на людях. Часть выходит в журнале, а часть – я надеюсь – остается в памяти моих детей, ведь пока жива память, живы и наши предки.