«К старшей группе у меня развилась нервная анорексия»: воспоминания о советском садике
У меня практически нет детских воспоминаний, все они скомканы в один большой ад детского сада. С полутора до семи лет я очень мало виделась с родителями — теперь-то можно делать глубокомысленные выводы о нарушениях привязанности... Но в 70-е годы прошлого века так жили все. Не всем, однако, доставались воспитатели-извращенцы (я надеюсь, по крайней мере).
Воспоминания ясельной и малышовой групп: тихий час; в спальню входит воспитательница и каждого раскладывает в определенную позу: этого на спину; этого на правый бок, две руки под подушку; этого на левый, ручки под щёчку... Меня почему-то чаще всего фиксировали в позе левый бок, ноги вытянуть, одна рука под щекой, вторая на одеяле. А потом воспитатель следила, чтоб никто не пошевелился. Кто пошевелится, тот после тихого часа не встаёт, остаётся запертым в спальне. Больше двух детей, кстати, не оставляли никогда. Все уходили гулять, а за этими следила нянечка — чтоб из кроватей не вылезали. Меня оставляли чаще всех (возможно, впрочем, мне так только казалось). Родителям я не жаловалась, конечно: думала, что в саду так и положено.
К старшей группе у меня развилась нервная анорексия. Тогда, конечно, таких слов не говорили. Говорили, что «каждый день ее рвет в саду». Тошнота накрывала меня всякий раз, когда заканчивалась утренняя прогулка и надо было идти к обеду, где злая нянька придерживалась принципа «пока все не съешь, из-за стола не выйдешь». При попытке все съесть, я начинала давиться, потом меня рвало... Со временем стало рвать сразу при подаче обеда. Поэтому детей, на которых воспитатель в тот день бывала сердита, сажали за один стол со мной: «будете обедать в рвотине». Один толстый мальчик бывал наказуем чаще всех. Но он настолько любил поесть, что нюансы его не огорчали. Более того, он предложил мне взаимовыгодное сотрудничество: съедать мой обед. Он ел быстро, мы менялись тарелками (мне пустую, ему полную) — я так радовалась, что даже перестала бояться обедов и меня перестало рвать... Вероятно, это благополучие насторожило педагогов. За нами с мальчиком стали следить и, поймав однажды на подмене, обругали и рассадили. Его оставили без полдника, меня заставили есть суп — и меня, конечно, снова вырвало. Больше всего я боялась, что они расскажут родителям, как подло я меняла тарелки... Не знаю (даже до сих пор), почему боялась: дома меня никогда не наказывали, но вот это вот давящее сознание собственной вины и позора не покидало.
В подготовительной случилась история Золушки: я оказалась в одной группе с сыном заведующей, и он влюбился в меня (насколько может страстно влюбиться 6-летний принц): он носил мне леденцы и даже лично попросил маму, чтоб та мне разрешили не спать в тихий час и не оставляли запертой в спальне. Единственное ущемление в правах, которое Тамара Леонтьевна (да! помню по имени — это вообще главное воспоминание детства) и применяла ко мне — это недопущение к оглаживанию спины. По вечерам был такой ритуал: все дети садились на стульчики, Тамара Леонтьевна — за стол. Она брала книжку со сказками и начинала читать. Но предварительно выбирала двух самых хороших девочек (именно девочек), которые будут гладить ее по спинке во время чтения. Все тянули руки и и умоляли «можно я». Я, конечно, не тянула и не умоляла — не из высокомерия, наоборот, считала себя недостойной. Но в целом последний год перед школой прошел относительно благополучно. В школу я пришла совершенно затравленным, тихим и очень удобным ребенком.
Когда, уже будучи взрослой, я рассказывала все это маме, она страшно удивлялась: педагоги не то что не жаловались никогда на меня, а напротив, постоянно ей говорили, что дочь у нее умница, надежда сада и очень хорошая девочка. По поводу рвоты меня, конечно, сводили сначала к гастроэнтерологу, потом к неврологу. Невролог сказала: «Если возможно, смените группу». Но в 70-е не было такой возможности. Да и воспитатели маме казались чрезвычайно милыми и заботливыми. Из хорошего: я не толстею, потому что не люблю есть.