Их нет! Синдром тюремщика, стокгольмский синдром и эффект свидетеля

Как рассказывают уже больше половины века, эффект назван в честь обстоятельств, при которых была убита американская девушка Кити Джтеновезе. В 1968 году вышла статья от двух социальных психологов, Дарли и Латане, которые описали трагедию, произошедную в 1964 году в Нью-Йорке. По их словам, произошло следующее.

Мартовским вечером неизвестный мужчина напал на девушку и дважды ударил её ножом в спину. Девушка начала кричать и отбиваться. Единственный эффект от её криков, согласно текстам, тиражирующимся до сих пор, был в ответном крике из окна: кто-то потребовал оставить девушку в покое.

Мужчина отошёл и некоторое время наблюдал, как Дженовезе встала и очень медленно пытается уйти прочь, шатаясь и истекая кровью. Никто не выходил к ней на помощь и, судя по всему, не вызвал полицию. Тогда преступник подошёл снова, нанёс ещё несколько ударов, изнасиловал девушку и ограбил. Тридцать восемь человек в общей сложности наблюдали за ним и ничего не предприняли.

Дарли и Латане, а вслед за ним и другие психологи, предположили, что чем больше свидетелей у какого-то преступления, тем меньше у каждого из них тяга вмешиваться в происходящее и даже просто звонить в полицию. Предполагалось, что это из-за уверенности, что кто-то из других очевидцев сделает всё, что надо. В таком виде «эффект свидетеля», точнее, его описание и распространяется в статьях и текстах бумажных и электронных СМИ.

Тем не менее сами Дарли и Латане произвели ещё эксперименты, чтобы установить, какие точно факторы влияют на шансы, что очевидцы помогут человеку в беде. И среди факторов была не только численность свидетелей. Например, по их же эксперименту, вероятность, что человеку помогут, зависит от того, знает ли свидетель происшествия местность, наличие групповой солидарности с пострадавшим (пенсионер скорее поможет пенсионеру, чем студенту, например), и так далее, и тому подобное.

А главное – в некоторых случаях очевидцам нужно время, чтобы точно понять, что произошло, насколько пострадал человек на их глазах, чем они могут помочь. Это значит, например, что в тёмное время суток очевидец позже примет решение о том, что пора вмешаться или вызывать службы спасения. Ведь сначала надо будет разглядеть происходящее.

Однако оригинальный случай с Китти к этим экспериментам отношения не имеет, и «эффект свидетеля» ни при чём. Во-первых, очевидцев было вовсе не тридцать восемь, а около десятка. Во-вторых, только двое из них видели нож и ножевые ранения – второй немедленно позвонил в полицию. Сыграл тот самый фактор времени суток. Было слишком темно, чтобы большинство свидетелей поняли, что видят не семейное насилие, которое в то время было принято игнорировать.

Впрочем, даже в недостоверном описании преступления есть попытка остановить семейное насилие: крик в окно. На самом деле, криков было несколько, именно их количество заставило убийцу отступить. Тем временем в комнату одного из закричавших, пятнадцатилетнего мальчика, вошёл отец и спросил, что происходит. Мальчик не смог дать внятного ответа, и отец сам выглянул в окно.

Он немедленно позвонил в полицию, сообщив, что на улице избили какую-то женщину, и теперь она с трудом, шатаясь, ходит. Полиция просто проигнорировала звонок. Если бы на вызов тут же прибыла полицейская машина, наблюдавший за Китти поодаль убийца сбежал бы, не завершая начатое.

Большинство очевидцев могли видеть только первую часть преступления, когда мужчина сбежал. Потому что вторая произошла, когда Китти смогла войти в подъезд. Только, увы, не в свой. Она упала у двери чужого. Когда её обнаружили жители подъезда, один из них бросился звонить полицейским и в скорую – уже с информацией, что у девушки ножевые ранения, а другая села рядом и обняла, потому что истёкшую кровью Китти буквально колотило. Китти умерла у неё на руках.

Что касается самого эффекта свидетеля, уже в наше время попробовали изучить его не с помощью экспериментов, а с помощью прямого сбора данных. По уличным видеозаписям психологи просмотрели течение более девятисот случаев агрессии с применением или угрозой применения физического насилия. Они обнаружили, что в большинстве случаев очевидцы так или иначе пытаются вмешаться: успокаивать агрессора, напрямую бороться с ним, звонить в полицию. И, что особенно интересно, реакция очевидцев наступает тем быстрее, чем больше вокруг других свидетелей.

Стокгольмский синдром официально не относится к болезням, расстройствам и тому подобным проблемам ментального здоровья. Это термин, которым описывается симпатия и привязанность жертвы абьюзера к своему мучителю. Термин стал использоваться с лёгкой руки психиатра Нильса Бейерута, который проигнорировал уже существующий четыре десятка лет благодаря Анне Фрейд – идентификация с агрессором.

Да и не совсем годился тут фрейдовский термин: он предполагал, что до момента идентификации жертва проходит долгие годы выживания возле агрессора. Стокгольмский синдром же развивается быстро, на фоне слишком большого ужаса перед смертью. Собственно, Бейерут назвал его так по кейсу захвата заложников в Стокгольме.

Эту историю читали в статьях о синдроме многие. В 1973 году в столице Швеции освободившийся из тюрьмы преступник захватил трёх заложников в банке и потребовал доставить ему друга-сокамерника. Уже вдвоём они выдвинули ряд требований. Заложники звонили по телефону, передавая от их имени эти требования премьер-министру, а позже перед камерами резко критиковали действия полицейских и протестовали против того, чтобы преступников описывали как кровожадных и жестоких.

Стокгольмским синдромом объясняют очень много разных социальных явлений, от любви ребёнка к жестокому родителю до причин, почему женщины, которых годами истязают мужья, с трудом решаются на развод. Однако в наше время теорию стали критиковать всё чаще, а ещё выяснили, что доктор Бейерут никогда не работал с заложниками, которых обозначил как страдающих этим синдромом.

Современный психолог Алан Уэйд, решивший изучить кейс, давший название такому обсуждаемому синдрому, поговорил с бывшей заложницей из того банка, Кристин Энмарк. Первое, что он узнал – доктор Бейерут никогда не разговаривал с ней, не тестировал её, не имел представления о её психологическом состоянии. Более того, судя по всему, Бейерут на ходу сочинил термин, чтобы просто объясняться с журналистами – ведь те спрашивали его, почему заложники критикую действия полицейских. Сам Бейерут был сотрудником полиции, а не сторонним специалистом, и, похоже, соблюдал групповые интересы, обесценивая слова заложников.

Что касается «неожиданной любви» заложников к преступникам, то её не было. Был страх перед не вполне адекватными действиями полицейских, которые словно вообще не беспокоились о безопасности людей, удерживаемых злоумышленниками в плену. Была также удачная попытка договориться с преступниками об условиях содержания заложников – так жертвы преступления убедились, что до определённых границ преступники договороспособны. И уже на контрасте после действий полицейских, напугавших заложников, последние говорили о вежливости и адекватности мужчин, захвативших банк.

Обычно среди самых ярких случаев стокгольмского синдрома называют Патти Хёрст, девушку, похищенную ради выкупа преступной группировкой. Её два месяца держали в шкафу, периодически насилуя и избивая. Считается, что после выкупа Патти сама отказалась возвращаться домой и вступила в банду. Когда преступников поймали, её, соучастницу уже нескольких преступлений, тоже приговорили к заключению.

Сама Патти Хёрст, с которой не раз обсуждали сотрудничество с бандой, постоянно отрицала, что у неё был стокгольмский синдром. Она говорила, что испытывала сильный страх, и именно страх, а не симпатия или влюблённость, заставил её быть членом банды. Она не верила, что её кто-то просто так отпустит, и боялась жестокого наказания за любое проявление нелояльности.

Современные специалисты, работающие с женщинами в ситуации семейного насилия, также отрицают распространённость, а возможно, и наличие стокгольмского синдрома. Даже в случае идентификации с агрессором, которая, как считается, проявляется прежде всего в словах и поступках, но не собственно самоосознании жертвы насилия. Идентификация помогает быстро вычислить, что может умилостивить агрессора или разъярить его и даже когда безопаснее дать ему спустить пар и обойтись буквально малой кровью, нежели ждать его очередного приступа садизма.

Женщины на самом деле почти никогда не испытывают симпатии к своим мучителям. Почему же тогда они с таким трудом уходят от него и порой отказываются принять помощь со стороны? Ответ уже дала Патти Хёрст. Страх. Идентификация с агрессором позволяет понять в том числе, насколько далеко агрессор может зайти, чтобы не терять свою власть над жертвой. И ответ во многих случаях – до убийства.

Специалисты утверждают, что большая часть женоубийств (а также случайных падений женщин из окна) приходится на период, когда женщина решается на уход от мучителя. Только следом идёт забивание до смерти из-за постепенного расширения представления о том, где проходит граница безопасного для садиста поведения. То есть разведывание – за насколько сильными побоями не последует наказания.

Ещё одна известная история. В 1971 году ВМФ США заказал психологу Филлипу Зимбардо эксперимент, который показал бы изменения психики человека в определённых обстоятельствах. Зимбардо набрал в своём университете некоторое количество добровольцем из числа студентов мужского пола, разделил их на заключённых и тюремщиков и предоставил отыгрывать свои роли, как в голову придёт.

В результате тюремщики начали применять всё более жёсткие меры в отношении заключённых – ведь их никто не останавливал. Многие дали волю буквально садистским наклонностям. Часть «заключённых» пришлось срочно освободить, поскольку они не могли выдерживать эксперимент дальше. В конце концов девушка Зимбардо, Кристина Маслах, убедила его, выслушав рассказ о происходящем, что эксперимент лучше закончить немедленно, до того, как случится что-то необратимое. Позже Зимбардо назвал изменения в поведении тюремщиков эффектом Люцифера.

Важной частью эксперимента была максимальная деперсонификация участников. Тюремщиков снабдили одинаковой одеждой и одинаковыми дубинками, их глаза закрывали тёмные очки. Каждый из них почти утратил индивидуальность, внешне став частью своей группы. Заключённым запретили пользоваться именами, выдав вместо них номера, и выдали грубую робу и шлёпанцы вместо нормально одежды, также превратив их визуально в единую массу.

Уже в наше время установили, что опыт был поставлен, мягко говоря, не самым чистым образом. Писатель Бен Блюм поднял архивы эксперимента. Из них следовало, что Зимбардо максимально настраивал тюремщиков проявлять жестокость к заключённым, то есть у них были определённые установки – а не то, чтобы студенты просто быстро шалели от безнаказанности. Как минимум один из заключённых симулировал сумасшествие, потому что ему это показалось логичным и ещё потому, что он подумал, что может не успеть подготовиться к экзаменам.

Тот же студент рассказал, что все заключённые хорошо понимали, что тюремщики не имеют права им навредить (ведь их потом, если что, засудят) и что у эксперимента ограниченные временные рамки. Таким образом, трудно было испытывать страх серьёзно. Другой тюремщик рассказывал, что изображал садиста, а собственно тяги поступать жестоко не имел. Он также чувствовал себя внутри ролевой игры с предзаданными ролями и исполнял свою так, как её понимал. Позже его действия были названы проявлением его природных садистских наклонностей – но в жизни он никогда и никого не мучил.

Так что, похоже, не стоит серьёзно брать во внимание эксперимент как доказательство гнусной сущности человека. Неизвестно, как вели бы себя те же люди, если бы им оставили только вседозволенность, без инструктажа о необходимости быть жестокими. Неудивительно, что позднейшие попытки провести тот же эксперимент, но честно, например, британскими учёными Райхером и Хазламом, не дали таких потрясающих результатов, как опыты Зимбардо.