Что есть совесть?

Одно событие из прошлого отравляет мне жизнь. Моя ближайшая подруга, с которой мы пуд соли съели, позвала меня на новую работу, и я согласилась. Но наших руководителей, видимо, не устраивало, что мы много общаемся и поддерживаем друг друга в трудную минуту. В момент кризиса нас обеих поставили перед фактом, что в связи с сокращением нас переводят на полставки каждую — единственных в коллективе. Эта новость прозвучала как гром среди ясного неба. Мы восприняли ее как проверку на прочность. В один из вечеров начальник вызвал меня к себе и сообщил, что выписал мне премию за работу, сделанную моей подругой. Я промолчала. Надо ли говорить, что я испытывала в этот момент? Потом я не могла смотреть в глаза подруге. В общем, я все ей рассказала. Мы дружим и сегодня. Но мне все равно стыдно за себя.

Ксения, 39 лет

Ближе других к истине, по-моему, был Андрей Синявский — едва ли не самый умный человек из всех, кого я видел а жизни. Он как-то за рюмкой сказал, что его — как, кстати, и многих людей из его окружения, — ужасно удивляет, что он, всегда такой эстет, в девяностые годы оказался вдруг среди левых, красных, среди, как он сказал с ядовитой своей усмешечкой, «защитников старух». Под защитниками старух он разумел коммунистическую прессу, попрекавшую ельциногайдарочубайса нищими пенсионерками.

Но тут я понял: это же меня эстетика вывела! Потому что нищая старуха — это прежде всего неэстетично! Этика — она все-таки вкусового, эстетического происхождения: не зря мы хороший поступок называем красивым. И заметьте, что именно эстетика остается непримиримой, потому что мораль-то можно заболтать, сфарисействовать, а раскалывают людей именно мнения о культуре. То-то хорошо сделано, а то-то дурно. Посмотрите, какие страсти кипят среди графоманов, какие копья ломаются из-за статуй каких-то, никакого прагматического смысла не имеющих... Можно обмануть так называемое нравственное чувство, но плохие стихи не выдашь за хорошие, хоть ты пуд концепций вокруг них навороти. Нравственный поступок — это то, чем можно вот именно эстетски любоваться, и самый нравственный писатель — конечно, Уайльд.

Странным образом то же самое, хоть и с другого конца, говорил мне Виктор Астафьев, человек совсем иного опыта, но, кстати, сходных манер, и тоже за рюмкой. Только Синявский говорил тихо и как бы себе под нос, а Астафьев — громко, с сибирским напором; но речь у них была похожая — чрезвычайно точная, с замечательным сочетанием высокопарностей и арго.

На войне, — говорил Астафьев, — четко было видно, кто реалист, а кто эстет. Реалист боится танка, потому что танк — вот он, прет на тебя, его видно. А эстет боится самолета, потому что у эстета сильней развито воображение. Вот там, когда бомбило, я понял, что я эстет.

То есть совесть связана с эстетическим чувством и воображением — двумя чертами, которыми обычно наделен художник. А художник и есть высшее состояние человека — творец, лучшее творение Божье, идеальный собеседник и где-то соперник Господа. Почти все бессовестные люди, которых я знал, — то есть, говоря корректнее, люди, заглушившие голос совести голым и наглым сознанием своей правоты, — были прежде всего катастрофически бездарны. У них было очень плохо со вкусом. Единственный способ развивать совесть — это много читать, смотреть хорошую живопись, слушать серьезную или по крайней мере хорошо сыгранную музыку. Искусство служит не для услаждения чувств, а для развития главной человеческой способности — отличать хорошее от плохого; ибо это — единственная область, в которой человеческие критерии безотносительны.

На эту тему — и тоже, о Господи, за рюмкой, — я говорил с еще одним чрезвычайно умным человеком, Фазилем Искандером, которого я, пользуясь случаем, горячо поздравляю с золотой свадьбой, и жену его Тоню тоже. Трудно пятьдесят лет жить с гением, но у некоторых получается. Впрочем, Синявский с Розановой прожили почти столько же, а Астафьев с Марией Семеновной Корякиной — даже больше.

Вера в Бога, — сказал Искандер, — с нравственностью напрямую не связана. И даже, может быть, никак не связана. Есть множество высоконравственных атеистов и таких верующих, что хоть святых выноси. Вера в Бога — это как музыкальный слух. Он дается без всякой связи с вашим умом или добротой, но человек, у которого он есть, лучше, тоньше понимает мироустройство. Ведь Моцарт и Сальери у Пушкина не случайно сделаны композиторами. Сальери слышит, что Моцарт лучше него: это никак алгебраически не доказывается, но человеку со слухом понятно.

Вот этот слух — не тождественный, конечно, простым и слишком произвольно трактуемым моральным заповедям, — я бы и посоветовал в себе развивать. Может быть, я именно потому и пытаюсь научить школьников русскому и литературе, да и сам посильно сочиняю кое-какую литературу по-русски. Не знаю, нравственно ли это занятие, но то, что именно оно имеет самое прямое отношение к совести, — для меня очевидно. Потому что когда совесть не в порядке — хрен чего напишешь, а когда не пишешь, чувствуешь себя отвратительно. В идеале я бы всех сделал сочинителями, потому что они всегда понимают, когда ведут себя хорошо, а когда нет. «Поэзия — это сознание своей правоты», сказал еще один очень умный человек, Осип Мандельштам, с которым я, к сожалению, никогда не выпью.

Хотя ничего ведь нельзя сказать наверняка.

Я уже дописывал этот текст, когда красивая девушка Наташа Васильева публично заявила, что приговор Михаилу Ходорковскому был навязан судье Данилкину и что судью Данилкина, по сути, нагнули. Сам он ничего об этом не сказал, хотя и питался все эти дни корвалолом, а пресс-атташе Хамовнического суда сказала. Это потому, наверное, что от пресс-атташе требуется эффектная внешность, а красивые девушки, сознающие свою красоту, особенно чувствительны к некрасивым поступкам. Если бы у нас в суды назначали по принципу внешней красоты, это отлично было бы. Николай Олейников, например, взял в родном шахтерском поселке справку, что он красивый. Уверил секретаря, что без этого в Ленинграде не поступишь в институт. Если бы и впрямь продвигали на высшие государственные должности по этому признаку — уверен, что у нас было бы куда меньше неэтичных людей во власти. Хороший сюжет для утопии, дарю.

А с Наташей Васильевой выпью при первой возможности. Как учил Воланд устами Булгакова, подозрительны люди, избегающие хороших вин и общества красивых женщин

ГРИГОРИЙ ПОМЕРАНЦ, философ
Возможна ли чистая совесть?

Когда мы говорим: «Моя совесть чиста!»? Как раз тогда, когда дела идут плохо, не по совести, но ты думаешь, что от тебя ничего не зависело и ничего ты не можешь сделать. В этом возгласе есть нечто вроде алиби: не я убил. Меня при этом не было.

Совесть может быть чиста там, где речь идет вообще не о совести, а о строго сформулированном праве: я уплатил за квартиру, за электричество, за газ, уплатил арендную плату... И то если другие жильцы, другие арендаторы бойкотируют, отказываются платить, простой вопрос сразу становится сложным. А во всяком запутанном деле нельзя остаться чистым. Иван Карамазов уехал в Чермашню и оказался соучастником Смердякова. А если бы не уехал? Вот случай, о котором я недавно прочел: сын вычеркнул отца, фабриканта, из списка на высылку в Сибирь. Семья осталась в Литве — и погибла вместе с другими евреями в 1941 году (в ссылке могли бы уцелеть).

Чиста ли совесть у пенсионеров,клянущих Гайдара и Ельцина? Что пенсионеры думали в 56-м году, когда давили Венгрию, в 68-м, когда давили чехов? Одобряли и поддерживали. Между тем я убежден: если бы реформы начались на тридцать лет раньше, когда не все насквозь прогнило, многих нынешних провалов удалось бы избежать...

Чиста ли совесть у демократов, у того же Гайдара? Он уверен, что чиста: его правильную теорию просто не дали правильно выполнить. А кто доказал, что русский человек после 70 лет советской власти будет действовать по правилам, установленным в Америке?

Чиста ли совесть у диссидентов,просто отказывавшихся думать, что делать в случае победы, какую проводить политику? Выйдя из тюрем и лагерей, они ничего не могли предложить и постепенно успокоились на том, что это не их дело. Лариса Богараз признавала это своей виной.

Чиста ли совесть у солдата, выполнявшего приказ? В 1944 году я совершенно вжился в свою военную форму, приказ был для меня закон. Приказ разрешал рукоприкладство. И во время ночной смены позиций я ткнул в бок солдата, загремевшего снаряжением. Солдат, годившийся мне в отцы, выговорил свою обиду и пристыдил меня; до сих пор помню свой стыд. А потом стыд, что не помогли восставшей Варшаве. Мы без приказа стали сматывать палатки, как вдруг неожиданно: ставить палатки на место! И потом по радио: помочь Варшаве нельзя. По стратегическим причинам. Целый день офицеры, встречаясь глазами, отворачивались, стыдно было. На другой день привыкли: не наше дело — высокая политика. И я привык. Не стал додумывать мысль до конца. Хотя умел это делать и в 38-м, 39-м году не блеял, как овца. Связал страх остаться одному против всех (все ложь главнокомандующего проглотили). Пока я был один — мыслил, а укоренившись в стае, в почве, в народе — лаю по-собачьи, блею по-овечьи.

Я образ и подобие Бога, и я наследник зверей, оставивших след в моих генах. Апостол Павел плакал об этом. Он не знал про гены, писал другими словами: в членах моих нахожу желание греха, плоть моя противится Божьему слову. В духе — сознание Целой Вселенной, сознание капли, тождественной океану, — и во плоти — сознание умного животного, ищущего, как обойти, обогнать другого, съесть другого.

Пушкин писал: не продается вдохновенье, но можно рукопись продать. А что, если мысль о продаже вмешивается в само вдохновение? И повернет перо так, чтобы выгоднее продать? Я пишущий человек, я это знаю.

Выгоды могут быть разные, очень иногда тонкие: желание славы, желание посмертной награды. Думать о достойном ответе на страшном суде — одно, а рассчитывать на награду — совершенно другое. Отец Сергий подгнил от любования своей святостью. И Силуану было сказано: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся!»

Есть общий смысл в христианском принципе «я хуже всех» и в буддийской теории иллюзорности «я», «анатта». Разные философские высказывания, но направленность у них одна: преодолеть обособленность «я», выйти из двойственности. Но преодоленная двойственность всплывает заново. Поиск выгоды неотделим от жизни. Целостность не может до конца поглотить частный интерес. Отсюда нешуточный ответ александрийского сапожника святому Антонию: «Все спасутся, один я буду гореть в аду». И понимание Антония, что этот ответ выше всех его подвигов. Вот первый раскол: целостность и частный интерес.

Второй раскол — внутри разума, сознающего Целое, внутри долга. Существует такое понятие — коллизия законов. Один закон велит, другой запрещает. Но так и с заповедями. Приведу сразу пример. Об этом было в газетах. Диссидент Болонкин получил срок — три года. Он не был сломлен, и в лагере ему пришили еще три года. За это время сын Болонкина подрос и стал заводить плохие знакомства. Письма в лагерь проходят сквозь цензуру, и гебешники знают, что у кого болит. Болонкину опять предложили выбор: или он покается по телевизору, или третий срок. Чувства отца столкнулись с гражданским долгом. Болонкин согласился, на него надели приличный пиджак, а брюки остались лагерные, их под столом не видно, и все нужные слова попали на голубой экран. Среди моих друзей было много диссидентов, никто Болонкина не осуждал. Осуждали Дудко, Красина, Якира: струсили. А здесь долг столкнулся с долгом.

Безусловная верность одному долгу оборачивается топтанием других долгов. Есть история 48 ронинов (т.е. безработных самураев, вассалов, оставшихся без сюзерена). Это подлинный случай, но он был пересказан Бакином, так что это и факт, и классическая японская литература XVIII века. Некий даймьё (лорд) вступил в конфликт с важным чиновником бакуфу (правительства) и был им погублен. Вельможа знал, что ему будут мстить, и нанял сильную стражу. Пришлось ждать несколько лет. Чтобы как-то прожить, многие ронины, оставшиеся без средств, продали своих жен в публичные дома. Наконец подозрительность вельможи была усыплена, и он распустил часть стражи. Тогда ронины напали на его замок и выполнили то, что считали долгом чести. Потом они явились с повинной. Бакуфу вынесло приговор: всем 48 ронинам сделать себе харакири. И 48 ронинов разрезали себе животы.

Это экзотика, но ничуть не меньшей была жестокость русских революционеров. Меня учили в школе, что Разметнов проявил недопустимую слабость, пожалев семью раскулаченного (это из «Поднятой целины» Шолохова). И дело здесь не в идеях революции, в идеях язычества, Востока. История христианства тоже полна подобными примерами. Пуритане, строгие исполнители религиозного закона, славились своей жестокостью к чужому греху. На совести католичества — поход против альбигойцев, Варфоломеевская ночь. На совести православия — канонизированная царица Ирина, по повелению которой было перебито сто тысяч иконоборцев (то есть христиан, верных заповеди «не сотвори себе кумира», нарушенной вселенской церковью — и католической, и православной).

Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое и правое дело. А совершенное отсутствие рвения, духовная и нравственная вялость — тоже от дьявола. Обе крайности — от него. И безусловная верность одной идее, одному долгу — и отказ от всяких идей, от всякого чувства долга, беспечность современных сибаритов, ищущих одних только наслаждений.

Долг — это не просто заповедь. Это мучительная задача, как примирить разные принципы. Когда началась война в Чечне, я долго молчал. Мне хотелось понять всех: и чеченцев, и русское население Чечни, и молчаливое большинство русского народа, скованное страхом за распад державы. Я стал писать, когда все участники конфликта заговорили во мне на равных правах, когда сложился внутренний диалог принципов. Я не верил в правду одного принципа. Я верил в правду диалога, кружения вокруг пустого центра, пустого места для примирения принципов, потерявших жесткость, ставших текучими.

В поздние советские годы я балансировал между тремя принципами: гражданским долгом, профессиональным долгом и долгом семьянина. Я постоянно спотыкался, постоянно чем-то жертвовал, и совесть моя всегда была нечиста. Я легко решился протестовать против высылки Сахарова, но не решился, как Сахаров, протестовать против войны в Афганистане. Мне казалось, что для такого хода не было в руках подходящей карты — всемирной известности. Я протестовал против оккупации Праги в философском эссе спустя несколько месяцев, в прозрачных, но не совсем открытых словах. Я передал «Акафист пошлости» для публикации за рубежом, когда понял, что кроме меня некому выступить, всем заткнули рты, и сделал это не без расчета (на первый раз «предупредят»; меня действительно вызвали, промыли мозги и предупредили о применении какой-то статьи, кажется, 190−1). Выслушав «предупреждение», я обещал на будущее отказаться от прямых политических протестов, но сказал, что публикацию за рубежом моих статей литературного и философского характера санкционирую. Некоторые друзья считали, что я держался слишком откровенно; другие — что всякие обещания им — слабость. Я сознавал, что кажусь дураком в одних глазах и слабаком в других. Подобного рода колебания были и в поведении Бориса Альтшулера, человека по натуре очень прямого, но не готового принести в жертву жену и детей. Он об этом рассказывает в своей статье, помещенной в сахаровский сборник.

Сейчас мне не грозит тюрьма, но однозначных принципов у меня и сегодня нет. Я понимаю доводы и за, и против смертной казни. Против — ближе моему сердцу, но даже в Израиле, где нет смертной казни, Эйхмана все-таки повесили. Я помню случай, когда стрелял (правда, поверх голов), чтобы остановить бегство и уложить солдат в цепь. Мог бы стрельнуть и по ногам, если бы меня не послушались, и в голову, при явном мятеже. Я допускаю, что при нынешнем размахе преступности вполне возможна шоковая терапия. Я убежден, что в Сумгаите надо было стрелять на поражение и не допустить погрома, что возможны другие подобные случаи. Я склоняюсь к презумпции отказа от смертной казни, от стрельбы по толпе и т. п., но презумпция не мешает осуждать преступника, если вина его доказана, и презумпция прав личности не может мешать чрезвычайным мерам в чрезвычайной обстановке. Я сознаю, что всякое практическое решение не безупречно, всякое действие может вызвать лавину зла и действующий человек идет на великий риск. Но бездействие сплошь и рядом еще большее зло.

Во всяком столкновении с другим я вспоминаю Сартра: «Другой отнимает у меня мое пространство. Существование другого — недопустимый скандал». Я признаюсь, что иногда сам так чувствую. Я знаю, что раздражение — знак моего внутреннего неблагополучия, что оно говорит о недостатке любви, но не сразу, не быстро, не мгновенно вспоминаю любовь, не сразу топлю раздражение в любви. И не с каждым человеком мне легко вспомнить про Бога (который любовь) и взглянуть на Другого Его глазами (в которых нет других). Перед всеми другими я виноват, что почувствовал их, как другого. И каждый раз это вина перед Богом.

Без этой чуткости к своей вине доброе дело, начатое нами, легко становится источником отчуждения от Другого и зла, повернутого на Другого. Таким добрым делом была свобода прессы, радио, телевидения — и вдруг мы заметили, что свобода СМИ стала властью СМИ, свобода нации стала угнетением другой нации, свобода науки стала разрушением цельности культуры; и всякое частное добро где-то есть зло.

Зло — порождение жизни. Жизнь всегда — отдельная, и, утверждая себя, она душит и поедает другие жизни. Даже деревья — загораживая солнце. Еще больше — животные и птицы. И больше других — человек. Но человек — не только живое существо; он еще существо духовное, образ и подобие Бога, и сознание себя как образа Бога восстает против законов жизни, отменить которые до конца не может. И все же ноет в груди, как совесть. Кажется, никто не понимал это лучше Тютчева: «И от земли до крайних звезд все безответен и поныне глас вопиющего в пустыне, души отчаянный протест».

Власть слов, идей возникает во имя духа и загораживает дух, как икона загораживала Рильке от Бога. Это постоянный вопрос, стоящий перед цивилизацией, нагромоздившей очень много слов. И время от времени разгорается борьба с омертвевшим, дурно пахнущим словом. Время от времени больно назвать то, что чувствуешь, совестишься его назвать. «Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи...» И все же наш долг — произнести слово. Долг, противостоящий другому долгу — молчанию.

Солженицыну казалось, что все зло — от нарушения каких-то правил. Примерно так думал и Лев Толстой. Но есть еще благодать — чувство, когда закон добра становится законом зла, когда лекарство начинает давать противопоказания. Это чувство нигде не записано. Его постоянно ищешь и все время чувствуешь неточность, грубость своего понимания. Это чувство внушило мне мысль, что стиль полемики важнее предмета полемики, важнее правоты в споре. Ибо правота никогда не бывает совершенной и никогда нет такого ясного и твердого добра, что против его оппонента хороши все средства. Отстаивая добро, мы постоянно грешим против добра. Даже тогда, когда в формальном, правовом плане мы чисты, кто знает все последствия своих действий? И наконец, мы всегда грешим неисполнением первой заповеди: Возлюбить Бога всем сердцем, каждым помышлением своим. Прав Швейцер: чистая совесть — уловка дьявола...

Но поэт опытно знает состояние чистой совести:

Чистая совесть — дыханье простора,
Чистое веянье духа, в котором
Бог развернулся сплошною дорогой.
Чистая совесть — согласие с Богом.

Чистая совесть — согласье с мирами,
К нам доносящими дальнее пламя,
С каждой звездой и душою зеркальной,
Той, что звездою была изначально.

Моя совесть не может быть чистой. Но совесть чиста, когда исчезло мое, исчезло эго, со всеми его проблемами и грехами. Это состояние утраты «я» и полноты присутствия Бога. Только состояние. Но оно есть.

О Господи, меня ведь нет.
Расплылись все черты.
Все было суетой сует,
Остался только Ты.

Остались на исходе дня
Вод тихих зеркала.
О Господи, прости меня
За то, что я была.

За то, что тратила запас
Вселенской тишины.
Прости меня за каждый час,
Что мы разделены. |

/оба стихотворения Зинаиды Миркиной

СЕРГЕЙ КАЗАРНОВСКИЙ, директор школы
Совесть в наследство

Из Википедии: Совесть — способность личности самостоятельно формулировать собственные нравственные обязанности и реализовать нравственный самоконтроль, требовать от себя их выполнения и производить оценку совершаемых ей поступков.

Как удобно — нажал кнопку и сразу получил ответ. То есть речь идёт о нравственном самоконтроле и нравственном самосознании.

А теперь по-человечески. Нравственность — это, вообще-то говоря, очень просто. Это стыдно или не стыдно!

Так вот, за что сегодняшним отрокам сегодня стыдно, а за что не стыдно? Да послушайте, хорошие люди! Отроки — это в первую очередь дети своих родителей и как губки легко впитывают всё, чем богата атмосфера времени. Так что вы и сами легко сможете ответить на этот вопрос.

Они, отроки, ещё, может быть, не научились отвечать на какие-либо вопросы в угоду времени, начальнику и собственному благополучию. То есть лицемерить. Это- правда. (И мы-то как раз с новыми стандартами образования призваны их этому обучить). А в остальном — да посмотрите вокруг! Они абсолютно копируют суждение и поведение взрослых, то есть нас с вами. Вы, может, никогда не видели, как, выйдя из машины на виду у всего хайвэя, справляет нужду всё семейство. Только не подходите, и не задавайте глупый вопрос «как вам не стыдно!», который, впрочем, давно уже не вопрос, а обвинение. А не стыдно, потому что механизм определения «что такое хорошо и что такое плохо», с помощью которого можно определить, понять а, главное, почувствовать это — давно выброшен в утиль. Как-то много лет назад по ТВ показали клип каких-то лихих ребят «Убили негра». Да, по сути, к расизму это не имело отношения. Так... «стебались» ребята. А у меня в школе в первом классе училась темнокожая девочка. Так вот, два мелких персонажа одноклассника полдня терроризировали её. А вторую половину дня я провёл с ними в душевных (без иронии) разговорах о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Педагогика, это, вообще говоря, длинные разговоры. Часто многократное повторение. Так и великие когда-то ходили по аллеям, окружённые учениками. И когда я слышу родительский скрип «Да я ему уже сто раз говорила!» — отвечаю: «Скажите ещё столько же!»

Так, медленно, очень медленно, у ребёнка начинает возникать то, что красиво называется «мировоззрение». Девизом школы Михайло Ломоносова были такие слова: «Принуждайте к труду. Только так можно научиться грамоте, музыке, гимнастике — главному. Ибо из этих занятий рождается стыд.».Почему так болезненно процесс освоения стыда происходит у подростка? Потому что у друга, соседа по парте идёт такой же процесс. Ещё вчера им вместе всё было понятно. Говорили про одно и то же, играли в одно и то же. Не замечали разницы между родителями — кто куда ездит, что надевает. Да вокруг что происходит. А тут — бац! Всё по-разному. Главное, он, друг, думает по-другому (хотя и сам-то ещё в этом не уверен). И нужно учиться делать выбор. А это самое трудное.

И тут мы им подбрасываем. Какой-нибудь кирибеевич врывается в школу и начинает «мочить» девочку-учительницу. На глазах всей страны. По телевизору. И его даже, оказывается, обвинить и осудить не за что. Приходится милиции про наркотики вспоминать. А он и сам милиционер. Сам всё помнит. А другой боец (слово мужчина — не про то) просто заходит в класс и всё «чисто конкретно» объясняет учительнице. А потом министр образования говорит, что они ненормальные. Извините, они-то как раз следуют вполне определённым нормам, стилю, манерам, которые заявлены и популяризируются в теперешней жизни. Причём не снизу, чем можно было бы пренебречь.

Зачем я про это пишу?Затем, что это всё вижу и чувствую не только я, но и наши дети. Причём, как это у детей происходит. Ещё острее и больнее. Потому что понимание того, что такое хорошо и что такое плохо, что такое стыд и что такое совесть ещё только формируется. Поэтому, к гражданам России! Хорошие люди! Мы можем научить ваших детей, что дважды два четыре, что ЖИ ШИ надо писать через И. Но без вас, без вашего участия, мы никогда не сможем объяснить детям что такое хорошо и что такое плохо. Что такое стыдно и что такое совесть. И что женщину бить не хорошо или плохо — а невозможно. Пока вы не встанете с дивана и не переключите телевизор при появлении на экране поп-звезды, для которой все вышеперечисленные вопросы являются предметом дискуссий и нервных срывов. И всё это при вашем ребёнке. Мы только тогда сможем до конца объяснить подросткам историю с Манежем, когда вы, выходя их дома со своим ребёнком, поздороваетесь с дворником-таджиком, поздравите его с Новым годом.

Ну да, был «осетин-извозчик», стал дворник-таджик. Это и есть Россия. Кому-то нравится это называть патриотическим воспитанием. Ну, да Бог с ним. Главное, если вы не будете этого делать, то великие мастера обмена лояльности на бонусы так перекроят все школьные программы в сторону «нравственного совершенства» (модернизация?), что впору будет вспомнить продолжение Ломоносовского текста, который уже будет звучать как упрёк всем нам: «В грамоте стыдно не знать. В музыке стыдно не чувствовать, в гимнастике стыдно не уметь.». Один отрок в своём школьном сочинении совершенно искренне написал: «Моё мнение — ни один народ не страдает патриотизмом как мы».

А теперешние «портные» школьных стандартов вроде как забыли, что в нашем абсолютно идеологизированном обществе вырастали абсолютно аполитичные люди. Тут уж не до граждан.

Я не могу сказать точно, как мы в нашей школе прожили с Митей десять лет. С ним говорили на разных уроках разные люди. Он поступал то хорошо, то плохо. Потом снова хорошо. А потом что-то сделал такое (что — уже не помню), за что ему, видимо, стало стыдно. И он в десятом классе написал мне письмо. Вот оно.

«Из чего состоит наша жизнь? Мы бежим по планете туда-сюда, пытаясь отыскать что-то, что стоит потраченных усилий, что даст смысл..., что раскрасит серое в оранжевое... Мы бежим и бежим... А потом... вдруг натыкаемся на чей-то взгляд, душу, боль, биение сердца. И тогда становится понятно, что мы на одной волне...

Я с Вами на одной волне. Простите...»

МИХАИЛ АРДОВ, протоиерей
Это голос Бога в душе человека

С другой стороны, христианство есть единственная истинная религия. Все другие — и те, которые появились до христианства и после — ложные, но тем не менее, всегда и в них был элемент истины. По этой причине у доблестных язычников (эллинов и др.) было представление о том, что нравственно, а что — нет. Как учит апостол Павле, даже в душе у последнего язычника, который, в отличие от иудея, не имел закона — заповедей Божьих, есть представление о совести. «Ибо когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую» (Послание к римлянам, 2:14−15).

Это свидетствует о том, что Господь даже самого смрадного грешника не отвергает. Ведь что такое первородный грех — некое повреждение человеческой природы в результате грехопадения Адама и Евы. Мы все — их потомки, наследуем его. Апостол Павел говорит: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Послание к римлянам, 7:19).

Так или иначе после 20 христианских веков понятие совести связано с моралью. Совесть обличает нас в том, что мы делаем что-то аморальное. В нерелигиозности морали нет, нерелигиозное — это политкорректность, которая требует от нас прощения всех безобразий и мерзостей, которые есть в современно мире и были в древние времена.

МАРИЯ ЛОМОВА, психоаналитик
Излечима ли совесть?

В западной практической психотерапии понятие совести рационализировано. Оно очень плотно связано с осознанностью, это почти одно и тоже, хотя в чем-то это не совсем тождественные понятия — сознательность и совесть. Иначе говоря, человек с высоким уровнем сознания поступает правильно — как бы по совести. Совесть в этом смысле больше связана с понятиями общественной справедливости, порядка, законности, ответственности и личной свободы в демократическом ключе. Т. е. поступай с другими так, как ты хотел, чтобы они поступали с тобой. В этой же парадигме работа должна быть вознаграждена, а преступление — наказано. На этом стоит западная психологическая база. Это то, что нам сегодня так не хватает с хаотичностью и беззаконием нашей жизни.

У нас более многоплановое представление о совести и сопутствующих ей понятиях: морали, этике, нравственности. Человек, колеблясь, опираясь на универсальную истину, пытается решить некую этическую дилемму — это всегда нравственный выбор. Но совесть залегает глубже этого пласта.

Сомнения и укоры, муки и угрызения совести порождают в нас тоску, уныние, подавленность, а порой и отчаяние, то что в западной традиции обязательно должно лечиться. Но для русской культуры такие состояния относятся к глубинной сути, когда человек еще не устремляется высоту, но его уже что-то беспокоит, гложет из-за дурного поступка — и эти состояния не могут становится предметом лечебного воздействия. Это та грань, которую современная психология практически не проводит.

В этом существенная разница в понимания совести в западной культуре и в русской. Философ Иван Ильин полагал, что совесть — состояния нравственной очевидности. Это совершенно иррациональное, глубинное чувство, оправданное творчески. Это акт, который всегда уникален, единичен. Поступить по совести, значит совершить акт, согласно внутреннему порыву, который не гарантирует человеку ни пользы, ни справедливости, ни безопасности. Это высший, глубоко иррациональный зов, это божественное в человеке. Муки души сродни творческому деянию.

У нас совесть рождается от бессознательной глубинной детскости сердца. Зачастую человек не только не может передать словами, объяснить, почему он так поступил, но это не возможно и не требуется. Для него это как озарение, не нуждающееся в доказательствах и объяснениях.

Западная психологическая традиция утверждает, что закон для всех один, значит, поступать по закону справедливо и ответственно. В этом смысле воспитать такую совесть проще, потому что она требует рассудочной мысли, здравого смысла. Здравый смысл для западного человека — это гарант обеспечения свобод и прав для всех. Мои права и свободы ограничиваются только твоими правами и свободами. Но такое представление о совести не дает погружения вглубь и творческого полета.

Можно ли научить совести в русской традиции? Было бы точнее задать себе другой вопрос — можно ли воспитать творческого человека? Ведь совесть — как глубоко иррациональное творческое самовыражение человека, воплощает универсальный космический принцип, когда единичная человеческая воля сливается с высшей божественной.

Это не значит, что кто-то на него давит, это акт высшей свободы духа. Человек, который совершил поступок под влиянием такого порыва, никогда не скажет, что это был его тяжелейший долг или проклятая, злая обязанность. В творческом художественном деянии все едино: и чувства, и мысли, и действия. Оно сродни мгновенному интуитивному проблеску, смутному, но могучему предчувствию, заставляющего мужчину бросаться за своей возлюбленной или мать вслед уходящему поезду за сыном, которого убьют на войне, как бы зная наперед, что это свидание последнее. Деяние совести подобно такому прозрению и порыву. Когда человек полностью вкладывается в это действие. И это его глубочайшая правда, не требующая оправданий. Излечение от такой боли равносильно излечению от жизни.

ФОТО: FOTOBANK/GETTY, PHOTOXPRESS