«Я – Сания»: реальная история девочки-сироты стала книгой

Б ОЛ Ь Н И Ц А

Когда я снова открыла глаза, то очень удивилась. Спальни детского дома не было. Вместо нее — странное наполовину стеклянное помещение, освещенное утренним солнцем. Как будто я попала в аквариум, только не для рыб, а для людей. Даже дверь в этой комнате оказалась такая же. Сквозь нее я и разглядела коридор, а в нем — сестринский пост. Значит, больница. Я и раньше лежала в больницах, еще в доме ребенка, только ничего о том времени не запомнила. Зато теперь откуда-то из глубин памяти всплыли воспоминания. Уколы. Мне снова будут делать больно.

Хотелось заплакать. Но от печальных мыслей меня отвлекло движение за стеклянной стеной. Я вытянула шею и заглянула через стекло в соседний бокс. Там происходило что-то странное. Женщина встала с кровати, взяла на руки большого ребенка и стала бродить с ним туда-сюда по палате. Это был не младенец, не новорожденный, который пока еще не умеет сам ходить. Это был огромный ребенок, может, всего на пару лет младше меня. Настоящая дылда. Зачем такого носить на руках?! Он же тяжелый. Пусть ходит сам, если ему надо.

Я внимательно прислушалась и уловила что-то вроде пения, только без слов.

— Ааа-ааа-ааА! Ааа-ааа-ааА!

Звуки то взлетали к самому небу, то опускались вниз, как на качелях. Все это повторялось бесконечно. Женщина будто не уставала, она с нежностью прижимала к себе огромного ребенка. А он приник головой к ее груди с закрытыми глазами и странным выражением на лице: я видела, что ему плохо, лоб морщился от боли, но при этом губы его растягивались в мягкой улыбке. Значит, ему было и хорошо. Я не понимала, что происходит. Меня никто никогда не носил на руках, не пел мне протяжное «Ааа-ааа-ааа». Не качал и не прижимал к себе. Такого не было в доме ребенка, нет в детском доме и не будет в больнице. Придет чужая женщина в белом халате, воткнет мне под кожу иглу, выпустит лекарство, и все. Я снова останусь одна, буду ждать, когда придет другая женщина, чтобы снова сделать то же самое и уйти.

За второй стеклянной стеной резко заплакал младенец. Я обернулась на звук, успев подумать, что он, наверное, потерял соску — вечно с этими малышами одно и то же. Будет теперь надрываться до тех пор, пока кто-нибудь не догадается поискать его сокровище.

Я бы могла помочь, но, наверное, нельзя выходить из своей палаты. Да и тело до сих пор тяжелое, непослушное.

Пока мысли вяло топтались вокруг собственной немощи и орущего малыша, с кровати в той же палате вскочила женщина, совсем молодая, и со странным звуком «Шшшшшшш» тоже взяла ребенка на руки. Плач его моментально стал тише. Еще мгновение, и громогласный рев почти затих — остались только редкие жалостливые всхлипы.

— Баю-баюшки-баюююю, — чистым тонким голосом пела девушка младенцу, — не ложися на краюююю.

Что она ему такое поет? Ерунду какую-то. Какие еще «баю-баюшки»? Почему нельзя «на краю»? Да и какой смысл вообще что-то там петь такому маленькому? Зачем? Он же ничего не понимает, беззубый еще. Но она не унималась, продолжала качать младенца на руках и выводить мелодию. Я посмотрела на первую женщину с большим ребенком, она все еще таскала его по палате. На вторую, с младенцем. Она уже не пела, просто что-то нежно нашептывала малышу. Одной рукой держала ребенка, а другой насыпала в бутылочку порошок, наливала воды. Потом взболтала и дала ему. Тот жадными губами припал к соске. «Ааа-ааа-ааА! Ааа-ааа-ааА». «Шшшшшш. Шшшшшш». От ласковых звуков и перешептываний, от невыносимой нежности слезы подступили к моим глазам.

— Почему у меня ничего этого нет?! — шептала я, зажмурив глаза и закрыв ладонями уши.

И сама себе отвечала:

— Потому что я плохая. Плохая!

Не знаю, сколько я пролежала так, пытаясь избавиться от болезненных звуков и картин. Сквозь ладони в мои уши прорывались пестрые голоса. Детские, звенящие, как радуга. И женские, ласкающие, как море. Они звучали уже не только снаружи, но и внутри. А потом их перекрыл страшный грохот. От испуга я спряталась с головой под одеяло.

— Мамочкиии, — даже в укрытие прорвался звучный голос, — заааавтрааак!

Я высунула нос. Завтрак — это не страшно. Стали открываться двери палат. Женщины засуетились с тарелками, кружками, ложками. Они брали что-то, несли на свои тумбочки и снова возвращались к дверям за очередной порцией. Я слышала, как грохот достиг моей двери, и замерла от ужаса.

— Мамочкаааа! — крикнула пожилая женщина с седым «ёжиком» на голове в мою палату. — Покушать ребеночку возьмите!

Я молчала. Она заглянула в бокс и, не обнаружив там никого из взрослых, смутилась.

— Ой, — она, наконец, увидела меня, — ты тут одна, детонька?

Я кивнула. Нянька наметанным взглядом окинула бокс. Пустая тумбочка. Ни тарелки, ни кружки. Под кроватью пакет с неразобранными вещами. Ни ярких коробок с соками, ни фруктов, ни игрушек. Я увидела по ее глазам, что она все поняла про меня. И вдруг, первый раз в жизни, мне из-за этого стало стыдно.

— Детонька, — нянька нагнулась и достала с нижнего яруса тележки тарелку, — давай кашки тебе положу. Сама-то покушать сможешь?

Я снова кивнула и отвернулась — в глазах у меня стояли слезы.

— Чайку налью, ты попей. — Она еще что-то говорила, а я молчала.

Наконец она ушла, осторожно прикрыв за собой дверь и оставив на тумбочке больничную тарелку и кружку. Я не могла и не хотела есть — горло болело так, что даже слюну сглатывать было больно. А еще этот противный ком перегородил все внутри, не давал дышать. Не шевелясь — подвижными оставались только глаза, — я наблюдала за тем, что происходило за стеклом, справа и слева от меня.

В боксе слева проснулись все его обитатели — с женщиной, которая качала на руках большого ребенка, оказывается, были три девочки. Все одного возраста, года по четыре, и похожи друг на друга, как капли воды. Но при этом совершенно разные. Одна — вся в розовых рюшах и с длинными волосами, уложенными на голове в замысловатую косу. Вторая — в синем спортивном костюме, мягком даже на вид, с простой короткой стрижкой. И третья — в простом зеленом платьице, с красивыми волосами до плеч. Дети галдели, а женщина почему-то не злилась, а улыбалась им. Я прислушалась.

— Мамочка, покорми! — прозвенел тонкий голосок «розовой» девочки.

— Мамочка, намажь мне маслом хлеб, — попросила «синяя дочка».

— Мамочка, я не могу попить, — пожаловалась «зеленая».

Они наперебой что-то просили, чего-то хотели, а женщина вместо того, чтобы строго сказать «всесели-и-замолчали», почему-то ласково отзывалась:

«Солнышко, подожди», «Милая, я сейчас». И каждой помогала. Покормила кашей первую девочку — буквально чуть-чуть — и потом передала ей самой ложку в руку. Сделала бутерброд для второй. Налила из большой пластиковой бутылки воды в кружку и передала третьей дочке. После завтрака все они устроились на одной кровати вокруг нее — одна подлезла под ее правую руку, другая под левую, а еще одна положила голову ей на колени. Женщина взяла в руки книжку и стала читать. И все дети притихли, слушали ее и улыбались.

В другом боксе тоже наступила тишина — молодая мамочка сидела с младенцем на руках и что-то шептала ему. Каждое мгновение менялось выражение ее лица. Она то широко улыбалась, то кивала ребенку, то шутливо хмурилась и все время произносила какие-то странные звуки. Малышу это нравилось. Он смотрел на нее во все глаза и тоже то хмурился, то улыбался, повторяя за ней выражение лица и откликаясь на звуки.

Я никогда не видела, чтобы кто-то из взрослых так делал с ребенком! Воспитатели подходили к младенцам, чтобы переодеть, накормить, положить в кроватку и уйти по своим делам. А иногда и уйти не получалось — пока переоденут последнего, первый уже снова мокрый. Конвейер. И уж тем более никто не сидел с нами в обнимку, не читал ласковым и певучим голосом книг.

— Маааамочкаааа.

Первый раз в жизни я произнесла это слово, повторив его за тройняшками. Оно было горьким на вкус. Как слезы. И при этом — сладким и даже теплым. Ложилось на язык, растекаясь до самого горла, и от этого становилось легче дышать.

— Мааамочкааа.

Я вся ушла в это имя, погрузилась в него с головой и не заметила, как женщина из бокса слева, оставив своих троих детей возиться с книжками, подошла к моей двери. Она постучала. Я глупо смотрела на дверь, не зная, что надо делать. Никто никогда в жизни не стучался ко мне.

— Можно войти? — спросила она.

Я удивленно кивнула. Женщина прошла и остановилась рядом с моей кроватью.

— Привет, — она улыбалась мне: не так, как своим детям, но все равно ласково, — тебе что-нибудь нужно?

Я отрицательно мотнула головой.

— Ты спрашивай, не стесняйся. Хорошо?

Я снова кивнула.

— А то я смотрю, все дети с мамами лежат, а ты нет. Вот, — она вытащила из кармана маленькую коробочку с соком и поставила на мою тумбочку, — яблочный.

— Спасибо. — Я подняла на нее глаза.

— А как тебя зовут?

Я помолчала и после долгой паузы ответила:

— Я не знаю.

Все еще не могла привыкнуть к своему имени, мне было трудно его произнести.

— А сколько тебе лет?

Я снова пожала плечами.

— Ааа, — она как будто о чем-то вспомнила, — все же очень просто. Пойдем вместе посмотрим! Ты можешь встать?

Я неожиданно для самой себя легко спустила ноги с кровати и поднялась. Женщина показала жестом, что нужно выйти за дверь.

— Смотри, перед входом в каждый бокс на двери есть такая табличка с именем и возрастом ребенка. На твоей написано: «Соня, 6 лет 4 месяца». Правильно?

— Да, — кивнула я.

И тут, наконец, окончательно поняла, что Соня — это я. Соня — мое имя. Это все, что у меня есть.

Женщина еще немного поговорила со мной, спросила, когда у меня день рождения, — тут уж я смогла ответить четко, выучила на совесть. Оказалось, ее тройняшки родились в тот же день, что и я, только на два года позже. Удивительно! А потом ее позвали дети — стали капризничать и кричать в своем боксе. И я снова осталась одна.

В больнице я пролежала тогда три месяца. Ангина дала осложнение и переросла в воспаление легких. Я постоянно болела пневмонией, начала еще в доме ребенка и тоже лежала из-за нее в больницах — только не запомнила ничего. Знала только одно — ни тогда, ни теперь никто меня не навещал. Не приносил гостинцев. Не радовался встрече. Не скучал по мне в разлуке. Воспитательница за все время приехала только однажды, привезла чистые вещи и тут же уехала. Даже на выписку никого из детского дома не прислали, меня забирала «Скорая».

Зато все это время я слышала и видела, как мамочки укачивают своих малышей, как кормят их из бутылочек и с ложек, как успокаивают, поют им колыбельные и читают книжки. Как целуют и говорят ласковые слова. Как успокаивают после уколов и дуют туда, где болит.

Только в той больнице впервые в жизни я осознала, что у всех детей есть МАМА. И у самых маленьких она есть, и даже у самых больших. До этого момента я ни о чем таком не размышляла. Просто существовала.

Обрывки картин, наконец, сошлись воедино в моей голове. В детском доме в отличие от дома ребенка к некоторым детям приходили родители. Или другие родственники. Кажется, в дошкольном отделении я была единственной, о чьих родителях не было известно ничего. Остальных кто-то да навещал. И теперь я поняла, что дети не бывают сами по себе, узнала, что каждому ребенку положена своя собственная мама! Это счастье достается им даром. Просто так. Всем, кроме меня. А мне не положено никого, никакой мамы. Потому что я плохая.

С того дня я стала мечтать о маме. Думала, что она где-то есть — у всех детей есть мама, — надо только ее найти! И тогда я исправлюсь, стану хорошей и буду такой же счастливой, как все остальные.

Я полюбила сидеть ночью на подоконнике и смотреть в окно: оттуда открывался вид на утопающую в огнях Москву. Я влюбилась в огни и смотрела на них ночи напролет. Особенно нравился мне свет окон. Я представляла людей, которые за ними живут. Рисовала в воображении счастливых мам и детей. И где-то среди этих светящихся окон было одно самое дорогое — окно моей мамы. Правда, я не знала, где именно. А потому любовалась всеми.

Никто из персонала больницы внимания на меня не обращал. Не укладывал спать. Не ругал за то, что по ночам сижу на окне. Медсестрам было все равно, лишь бы дети не выходили из палат.

А тогда младенчество, которого я была лишена, потянуло меня назад. Я хотела прожить все заново и по-другому. С мамой. Мне это нужно было, как воздух. Помню, я выпросила у нянечки маленькую бутылочку с питьевой водой и лежала вечерами, засунув горлышко себе в рот. Представляла, что это бутылочка с соской, я пью молочко, лежа на руках у мамы, а она укачивает меня. Я представляла себе, какая она, моя мама, — самая добрая, самая ласковая на земле. Она никогда не кричит и никого не ругает. У нее такие же темные волосы, как у меня, и такие же глаза. Лицо ее в моих фантазиях всегда было размытым, тогда еще я не старалась его детально нарисовать. Просто знала, что она молодая и очень красивая. Зато отчетливо слышала ее голос — как она поет, как только мне одной нежно шепчет: «Шшшшш» и тихо-тихо что-то рассказывает. Милая моя мамочка. Самая лучшая...

Пресс-конференция, посвященная выходу книги Дианы Машковой и Сании Испергеновой «Я – Сания» издательства «Эксмо» была довольно нестандартной. И не потому, что гостям предложили необычные форматы или развлечения, а потому что, все спикеры, взрослые люди, глубоко знакомые с темой сиротства, говоря о книге, делали это, в прямом смысле слов, с комом в горле и слезами на глазах.

Роман Авдеев, основатель фонда «Арифметика добра», приемный отец 17 детей: «Я взрослый человек, я много что в этой жизни видел, я давно в теме сиротства и сам приемный отец. И скажу честно – я читаю книги, но очень редко они могут оказать на меня и мое мировоззрение влияние. Книга "Я-Сания" повлияла. Я в очередной раз пересмотрел отношение к тому, что значит "быть на стороне ребенка". Это касается моих и приемных и кровных детей. Я еще острее осознал – дети не должны жить в детских домах».

Диана Машкова, писатель, приемная мама, руководитель направления Просвещение фонда «Арифметика добра», раскрыла историю создания книги: «Я ходила вокруг Сании три года, чтобы уговорить ее рассказать свою историю. Это вторая книга цикла "Голос ребенка", и мне кажется, нам очень важно давать людям, которые прошли эти систему, возможность высказаться. К сожалению, абсолютное большинство людей даже не представляют, как живут дети в детских домах. Сания до 6 лет не знала, что у нее есть имя, потому что никто ее не звал по имени, не знала, пока не попала в больницу, и не увидела обычных детей, что вообще-то у всех бывают мамы. Сания – невероятный, сильный человек со стержнем, который смог пройти испытания и справиться с ними. Сейчас у меня есть ответ, почему так получилось – ей давали силы её художественный талант и значимый взрослый, который, к счастью у нее появился. Сания – исключение. У большинства сирот в детдомах нет ни того, ни другого.

Мы работали над книгой почти год, и честно, сказать и писать её, и читать – это нелегкий труд. Но без таких книг очень сложно менять представления общества о детских домах».

Наиля Новожилова, руководитель фонда «Арифметика добра»: «Я хотела сказать огромное спасибо Сание за ее смелость, за то, что она не побоялась рассказать много личных вещей. Мы постоянно пытаемся вытащить "голос ребенка", чтобы общество понимало реальное положение дел. К сожалению, большинство сирот, живущих в учреждениях, боятся публично говорить о том, что происходят, боятся потерять даже те крохи внимания и поддержки, которые у них есть. И даже не все выпускники готовы честно рассказывать. Эту книгу прочитала моя мама и спросила: "Неужели там всё так на самом деле?". Я знаю Санию четыре года, я много бываю в детских домах и разговариваю с воспитанниками и могу сказать – да, это всё правда».

Сания Испергенова, художник, сотрудник фонда «Арифметика добра»: «Мне сейчас много пишут выпускники детских домов в личные сообщения, говорят спасибо, говорят, что они бы не смогли так "раздеться". В этой книги есть много того, что я вообще никогда никому не рассказывала, много очень личного. Последние три месяца я чувствую себя беззащитной и обнажённой, это довольно тяжело для меня. Мне говорили: расскажешь, выплеснешь – станет легче. Пока легче не стало. Но я не жалею. Я сделала это для того, чтобы вы поняли – мы другие. Мы действительно не понимаем, как это – любить, как это – когда тебя в детстве носят на руках, когда есть рядом кто-то близкий, кому можно доверять. Я все это рассказала и для того, чтобы другие сироты не боялись говорить о себе. Спасибо Эсланде Борисовне, психологу нашего детского дома, за то, что она появилась в моей жизни, без неё, возможно, тут мы сегодня и не собрались бы».

Авторы книги отметили, что получают множество отзывов. Диана зачитала один из них, написанный Мартой Саркисян. Она не никогда не была в детском доме, но выросла в Степанокерте, во время военных действий в Нагорном Карабахе. Вот фрагмент её впечатления:

«Единственное чувство, которое мы тогда испытывали был СТРАХ. И он остался со мной надолго», – говорит Сания. Как я её понимаю. Этот запах, который я пыталась забыть много лет. Конечно, это не щи и борщи, которым пахнет детский дом, это запах смерти. Он был в каждом доме. Прочитав историю о Сании, я поняла горькую правду... детский дом пахнет смертью! Запах войны — это когда у тебя отбирают дорогих для тебя людей, и ты остаёшься совсем один».

Наверно многим слова об изменении отношения общества к проблеме сиротства покажутся слишком пафосными. Однако ровно пять лет назад, с похожей презентации Дианы Машковой её первой книги о приемном родительстве «Если б не было тебя», начался Клуб приемных родителей, который сейчас вырос в комьюнити, состоящее из 1600 семей. Почти 400 детей нашли свои семьи и ни один ребенок «клубных» родителей за все пять лет, не был возвращен в детский дом.

Шаг за шагом, фонд «Арифметика добра» будет стараться сделать громче голос детей-сирот, чтобы рано или поздно общество услышало – дети не должны жить в детских домах. Ни в каких – ни в хороших, ни в плохих. Они должны жить в семьях, где у них будет собственный взрослый, способный их любить и принимать.

Книга «Я-Сания» выпущена совместно издательством Эксмо, фондом «Арифметика добра» и фондом Геннадия и Елены Тимченко. Купить её можно в книжных магазинах или заказать на сайте фонда www.a-dobra.ru