«С утра я на подиуме, а вечером уже меняю кому-то унитаз»: Надя LERTULO, модель агентства Lumpen

В детстве я была пухлой и сильной, пацаны меня боялись, а за спиной называли Батон или Рыжая, но так, чтобы я не слышала. У других детей ничего не просила, никаких игрушек. Но была одна, только моя — это все знали. Волчок. У меня была проблема с тем, чтобы играть в куклы или что-то рисовать, не хотелось этого. А юла – это когда что-то вращается, вертится, это и есть жизнь. Мне сложно вот так сидеть и ничего не делать, неуемный характер. Волчок к тому же был единственной игрушкой, на которую никто другой не претендовал. Но один мальчишка долго следил за ним, чтобы отобрать, и намеренно сделал это так, чтобы я увидела.

Никто из нас, детворы, не делал различий — мальчик или девочка. Все играли в одной куче. Мне и сейчас друзья говорят: ты свой парень в доску. Наверное, в этом есть преимущество школы-интерната, никто тебе не скажет: ты-ж-девочка. Хотя, конечно, девочек всегда одевают в платья. Но как же неудобно в них по перилам кататься!

В доме малютки дети не плачут — бесполезно, сиську никто не даст. Обычный ребенок может позвать «пап, мам», просить что-то, требовать, а мы не можем: что тебе дали — тем и живешь. Интернатским хочется кому-то нравиться, понимаете? В семье тебя любят уже за то, что ты есть, тебя любят братья, сестры, бабушки, родители. А тут редко слышишь: здорово! молодец! Меня дважды отправляли в места для «не очень здоровых». В первый раз — по ошибке, потому что пришли врачи, разговаривают со мной, а я молчу. Они поняли это по-своему. А я, маленькая, всего лишь стою и думаю: блин, сейчас чего-нибудь ляпну, они по-своему завернут, они же взрослые. Молчишь — тоже за дуру принимают. А в другой раз меня воспитательница специально туда отправила.

В такие моменты зарождается что-то внутри — стержень, железный. Если появляется внешний стимул, это «что-то» начинает расти. Для меня таким стимулом стала музыка. Я спокойно относилась к обязательствам нашей режимной жизни: просто делаешь что надо — не думая, нравится тебе или нет. Так же с развлечениями: свободного доступа к телевизору или радио у нас не было, когда включили, тогда и слушаем. Однажды из телевизора я услышала эту музыку — какая-то красивая французская песня, и она так засела во мне, будто говорила, что есть и другая жизнь.

Люди, находящиеся в тюрьмах, домах престарелых, школах-интернатах — самые несчастные, потому что у них нет выхода во внешний мир. Изоляция очень негативно влияет на психику. В детстве мы, мелкие, вырывались и сбегали — бегали хотя бы за семечками на Москворецкий рынок. Как-то сперли стакан семечек у старушки, до сих пор стыдно. А рынок тот охраняли бывшие уголовники. Погнались за нами, один поймал меня и держит. Прошу его: отпустите! Они ведь знали, что мы интернатские.

Вышла я в 96-м, попала в училище, пыталась учиться. Но чтобы учиться, нужно хотя бы есть нормально. Меня поселили в общежитии — из интерната туда отправили всех, кого считали плохими ребятами. А у меня всегда хорошо шла физика, я даже пыталась в вузе учиться — но долго не продержалась: невозможно разорваться, когда нужно успевать и что-то заработать, и как-то существовать в жуткой общаге, где другие ребята делают что хотят... Никогда не знаешь, в какую ночь вышибут дверь в твою комнату. Хотя меня старались не трогать, я могла ответить. Так вот, проживая в общежитии в Медведково, я ездила в училище на Шаболовскую, а вечером — чтобы поужинать — тащилась в водительскую столовую на конечную остановку где-то в Бибирево. А тут в общаге твои шмотки выбросили в окно пьяные разгильдяи. Какого хрена, ребята, мы же выросли вместе!

Подруга, которая знает меня с интерната, позже рассказывала: «Когда ты приходила в гости, обычно не смотрела в глаза, но я и так знала, что ты голодная, интернатские всегда голодные. Я тебя спрашивала: "Надя, что-то будешь?" А ты: "Не знаю"». Ну я просто боялась сказать: накорми меня, пожалуйста.

В интернате у меня был друг, Лешка, сейчас он священнослужитель. Мы двое из класса стали кем-то. Хотя нет, есть еще девушка, которую удочерили иностранцы, сейчас на Сицилии живет. А больше я ни с кем из интернатских не общаюсь: либо ты исключаешь это из своей жизни, либо погибаешь. Когда мы вышли за двери школы-интерната, Лешка сказал: «Наконец-то нас оставили в покое».

А мои друзья, неинтернатские, сразу улыбаются. Погоди улыбаться, ты еще не знаешь человека. Я людям не доверяю. Имею право. Собаке на улице доверюсь больше. У меня на глазах убили друга, со мной всякое происходило, я сама делала дурное. До конца я это не преодолела и не могу сказать, что верю в человечество. Но иногда смотришь — у тебя все не так уж плохо, есть повод улыбнуться. В жизни вообще или смеешься, или... «Джокера» я могу понять, скажем так. Кстати, пример актера Хоакина Феникса говорит, что можно развиться и в более зрелом возрасте. Если у тебя в жизни есть платформа — выскочишь молодым, если ее нет, нужно больше времени и ресурсов на все.

После интерната, например, было невозможно устроиться на работу. Меня брали только уборщицей в кафе, потому что в паспорте стоял штамп с пропиской в сиротнике. А для людей это сразу: ага, или ворует, или родители наркоманы и пьяницы. Вот скажите: кому пришло в голову штампы детям раздавать?

Помню, в интернат как-то приехала пожилая женщина, австрий... австрия... стараюсь говорить без ошибок, гражданка Австрии. Очень богатая. В войну она, маленькая девочка, оказалась в лесу, в заросшем рве, где пролежала несколько дней без еды и воды. Там ее нашел советский солдат и несколько дней держал возле себя, кормил шоколадом из своего скудного пайка. Нашел ей пристанище. Она выжила — благодаря этому человеку, чьего имени не помнила. Солдату было неважно, что это чужая девочка и чужая земля — он спасал ребенка. Когда она приехала к нам в интернат, раздала всем по коробке шоколада, печенья, конфет, каких-то карандашей, витаминов — как дань благодарности тому солдату.

Наверное, поэтому я брошенных собак теперь подбираю. Первая появилась, когда друзьям нужно было уехать и они ко мне своего пекинеса пристроили. Когда мы гуляли, соседка кричала: смотрите, рыжая рыжую несет. Второго, замерзшего щенка, друзья подобрали у метро в минус двадцать.

А борзая Эпоха у меня появилась, когда один баловень богатый наигрался и выставил ее на продажу за небольшие деньги — оказалось, держит ее запертой в квартире, а сам за городом живет. В первое время моя Эпа не понимала, как это — уходит хозяин, ревела на весь дом, задние лапы плохо работали. Китайская хохлатая, Эйка — была испугана, два года не могла привыкнуть к ласке, а теперь стережет меня и отгоняет тех, кто пытается подойти без ее собачьего разрешения. По мне, домашних животных лучше не покупать, а выручать. Благодаря им, я научилась гулять даже если устала — сил нет. Прогуляешься с ними вечером — и спится лучше.

Из моего интерната иностранцы забрали пятерых девочек и двух ребят, все живут на Сицилии. Иностранцы забирали детей чаще. Когда я приехала к ним в гости, увидела, что там нет детских домов, оставшийся без родителей ребенок сразу попадает в новую семью. Свои, чужие — все в одной куче. Чей-то малыш споткнулся — моя подруга берет его на руки, чтобы успокоить. А он и не сопротивляется — ему хорошо. Мой ребенок, твой — какая разница?

Я тогда была на практике в ЖЭКе, и меня отправили красить подъезд. Мимо проходит интеллигентная пожилая женщина: доченька, у меня дома побелка с потолка сыпется. И смотрит на меня. А я та еще оборванка была по виду, семнадцать лет. Побелила ей в квартире потолок, впервые в жизни попробовала растворимый кофе и заработала первые деньги.

Работать предпочитаю одна. Какое-то время работала с мужиками, но у ребят была привычка: взяли заказ, сделали что-то, получили первую денежку — и пошло-поехало: «А, надоел заказ, давайте выпьем». То есть они пить ходили, а я должна была заканчивать. Сейчас бывает, беру помощников. Большинство мужчин, конечно, фыркают, ну как же — баба.

Однажды пришла в строительную фирму, говорю им: я давно в деле, знаю и умею то, то и то, возьмите меня на подряд, чтобы я не руками работала, а следила за качеством. Отвечают: «Бригадиром? Ты же баба!» С мигрантами работала, конечно, им еще сложнее далось понимание, что я женщина и что-то умею. Но когда мы вместе закончили большой заказ, они мне говорят: «А давай ты у нас прорабом будешь».

В современном мире нет проблемы для женщины делать что-то своими руками. Не хватает силы — можно справиться за счет инструмента. Нужно, конечно, понимать, что и как работает, уметь распределять нагрузку, знать свое тело. Мне повезло с учителем физкультуры, он научил — берешь что-то тяжелое, не тяни спиной, держи руками. Я иногда делаю вещи, которые мужикам не под силу, хотя это скорее к упрямству относится. Вот эти мышцы — чистое упрямство. Потом, есть такая тема: не бойся усталости. День прошел зря, если он не видит трудов твоих. Да и просто — будь ты счастлив. Дожил до вечера, уже хорошо.

Однажды приятель, с которым мы вместе по ремонту работали, говорит: «Какая у тебя спина! Никогда такого у девушки не видел». Мы давние друзья, спокойно раздеваемся друг перед другом, а тут только что закончили тяжелую работу — четыреста килограммов хрен знает чего с потолка сняли. Помещение — тесная коммуналка, и он увидел, как я моюсь в ванной. Ну ок, спасибо, Сань. Конечно, я не привыкла получать комплименты и всегда осторожно к ним отношусь.

Но после того случая я поехала к подруге в Швейцарию, и они с мужем такие берут свои смартфоны, фотографируют мою спину и показывают фото друзьям, которые тратят кучу денег на тело: танцы на шесте, какие-то капсулы с выпариванием. А я ни хрена для этого не делаю, даже на диете не сижу. Свое тело я сделала на тяжелой физической работе. В спортзал меня не загонишь — сидеть там, потеть, вот еще. Мне этого в детстве хватило: футбол, баскетбол, куда-то бежать, где-то прыгать. В общем, так я поняла, что спина — мой козырь.

Хотя понимаю, в девушке с болгаркой в руках что-то есть. Та подруга и рассказала мне про Lumpen — модельное агентство нестандартных людей, проект Авдотьи Александровой, и я решилась. Закинула им фото спины, написала краткое резюме на английском. Через несколько секунд приходит ответ: «Лицо». Лицо? Вот еще, своего лица я стесняюсь.

Мое лицо — это совсем не то, что может нравиться или что можно засветить в журналах. Да, я посмотрела базу моделей Lumpen, но считала, что даже к ним не гожусь. Плюс, там подростки, школота, а мне на тот момент 37. Ладно, отправляю лицо — и получаю сообщение: «Обязательно приходите на кастинг».

Моделинг сильно изменил мою самооценку. Теперь мне все равно, как я выгляжу — куда важнее, что при этом чувствую. Я поняла, что не хочу нравиться, а хочу удивлять. Я фрик и считаю, что фрики красивее стандартов. Много ли на свете таких, как Барби? Нет. У нас в Lumpen есть парень двухметрового роста, с усами, есть девушка-альбинос, у нее зрачки прозрачные и ресницы совершенно белые, очень красиво. Необычные люди. Сама я рыжая, сильная, с мужским басом. Такой природный голос, раньше был еще ниже, но я научилась модулировать. В средневековье гореть бы мне на костре за это все. А сейчас почти прогресс, да.

Кстати, я только недавно поняла, что быть рыжей — красиво. Стою в аэропорту, расчесываюсь, за мной наблюдают две иностранки, чувствую их взгляд со спины — понимаю, что пялятся. Поворачиваюсь, чтобы сказать что-то резкое, а одна говорит: «Какие у вас прекрасные золотые волосы». А я, когда была маленькой, так злилась на них.

Кто такой люмпен? Человек с окраин. Гопник. Но мы все разные и по-своему интересные. Не злые и не тупые, как принято думать. Посмотрите базу Lumpen — не найдете ни одного стандартного лица. У меня рост 168, а я — модель. Другая модель нашего агентства сейчас демонстрирует одежду Gucci, а она еще ниже. Стандарты уже не имеют значения, важна индивидуальность, потому что так интереснее, больше палитра. Подгонять всех под один бьюти-стандарт — все равно что заставлять ходить в одинаковой одежде.

На одном показе в Париже мне сделали мэйк для подиума — помада, глаза ярко, тени фиолетовые. Потом пришел создатель бренда и говорит: «Все убрать. Кремом лицо покройте и хватит». То есть меня оставили мною, только волосы затянули. В повседневной жизни я обычно не крашусь, совсем. Хотя когда стилисты красят мне губы ало-красным, очень нравится. Но чтобы мне самой делать себе румяна или тени для глаз — редко-редко. Красить глаза в моем случае вообще бесполезно, из-за век ресниц не видно. Но все равно на съемках и после них мне делают комплименты, а я третий год сомневаюсь в том, что слышу.

Мне все еще сложно держать себя в руках, когда меня называют «уродом». Стараюсь не реагировать, не отвечать. В конце концов в жизни есть вещи потруднее: например, ты ремонтируешь дряхлые коммуникации, чугунная труба лопается, а под тобой три этажа. И сверху все льется прямо на тебя. Или вчера я меняла электрические провода в старом доме, три часа сидела в антресоли, потому что провода поверху — было тяжело, темно, нечем дышать, невозможно повернуться. При этом опасно: работаешь с проводкой, которая не отключена. Вот это сложно. А терпеть хамов на улице — нет, не сложно. Зато маргиналы района меня за свою принимают — уважают.

Бывает так, что я, в пыли и грязи, кладу где-то ламинат. Мне звонят из агентства: собирайся, летишь в Минск сниматься в кино. Я говорю: окей. Отряхнулась, умыла лицо, сменила одежду и поехала. Меня хватают, наряжают, гримируют. Сейчас, говорят, будешь учить старинную песню на иностранном языке. А я только что циркулярку в руках держала. Забавно это.

Наш проект — о свободе выбирать, какой быть, не оглядываясь на чужие ожидания. Мы даем голос женщинам, которые живут, руководствуясь собственными принципами и представлениями, а не навязанными предубеждениями.
В России на женщин, которые публично заявляет о своих правах или своей позиции, навешивается ярлык «феминистка», при этом подразумевается, что феминистка это, скорее всего, глубоко несчастная, некрасивая и одинокая женщина, а феминизм — это «война с мужчинами». Социально одобряемая роль женщины часто состоит из ярлыков вроде «место женщины у плиты», «а часики тикают» и так далее. Наконец, женщину все еще описывают и определяют через принадлежность к мужчине, что сегодня и вовсе нелепо.
Героини «Гласной» разные — у каждой свой путь, принципы, ценности, профессия, религия, место жительства. То, что их объединяет и что кажется нам самым ценным — их осознанный выбор в жизни.
Мы хотим, чтобы вы услышали голоса сильных и свободных женщин.

Читайте также:

Паола Антонини: история модели, потерявшей в катастрофе ногу

Назло стереотипам. Как 80-летний дедушка стал моделью