Прабабушка считала, что я утрамбована грехами по самую макушку. В меня постоянно вселялся Сатана
В детстве я ходила гулять с прабабушкой. Ей было за 80. У прабабушки ныли суставы и скакало давление. Мне было пять лет. Я тоже хотела скакать как давление, а, когда мне не давали, я ныла, как суставы.
Детский организм заряжен порохом любопытства. Он должен постоянно выстреливать салютом восторгов — это его рабочее состояние. Должен вскакивать с кровати и, подхваченный ликующим настроением, нестись навстречу приключениям. Я так и делала. Просыпалась и выстреливала. Восторгом.
Для взрослых это накладно. Это надо отложить свои дела и следить, чтобы дитё — в данном случае я — не причинило вред окружающим и прежде всего себе. Например, не упало со штор, катаясь на них, или не промокло, шастая по лужам. Это классический конфликт интересов. И в этом конфликте обязательно должна быть пострадавшая сторона. В моем случае каждая сторона считала себя пострадавшей.
Родители сердились на меня за то, что я в пять лет не веду себя продуманно и взвешенно, как взрослая женщина, и наказывали за то, что в моих поступках отсутствовала логика. Я же стояла в углу и дулась, не понимая, в чем вечно виновата.
«Прабабушка молодец и не скачет. Будь как прабабушка», — как бы говорили мне. И наказывали за то, что я не прабабушка. Меня никто не слушал. Раньше вообще не было принято слушать детей. Было принято их воспитывать. Глагол «воспитывать» включал в себя питание, проживание и запреты всего, что просит ребенок. Чтобы знал, кто главный. И ненароком не запутался в субординации.
РИА Новости/Георгий Зимарев
В пять лет все мои прогулки были пробниками старости. Я выходила с прабабушкой на улицу и садилась на скамейку с подругами прабабушки. Весь путь от квартиры до скамейки — а это пять шагов по лестничной клетке, потом лифт, потом три подъездные ступеньки, прабабушка для надежности вела меня за руку. Видимо, предполагала, что я и там смогу покалечиться. Полоумный сайгак способен сломать конечности даже в лифте.
Все бабушки на скамейке были в платочках. И прабабушка была в платочке. Если бы и мне повязали платочек, то я со спины совсем слилась бы с пожилым контингентом. К шести годам я обросла навыком осуждающе здороваться с проходящими жильцами, презрительно поджав губы: «здрассссьти!» и мастерски поддерживала старушечьи беседы.
Пока мои сверстники играли в «Казаков-разбойников», прятки и догонялки, я, подперев ладошкой пухлую щеку, аргументировано рассуждала о том, почему бесстыжая Натка таскает с работы лотки с продуктами, ведь ее недавно перевели из столовой на склад, и чем намазано в гараже у дяди Толи, если туда слетаются как мухи все районные алкаши.
Иногда мы с бабулями весело смеялись беззубыми ртами. Если вдруг что-то казалось им смешным. Я их шуток не понимала и смеялась за компанию. По количеству зубов мы с ними, кстати, тоже совпадали: у меня тогда еще не выросли, у них — уже выпали.
Однажды во время наших старушечьих посиделок мимо скамейки пробежал рыжий Валерик. Он был лохматый, грязный и голодный, потому что рос в многодетной семье. Многодетные семьи стояли на особом старушечьем учёте, ибо плодили хулиганов и шалопаев. На чумазую персону Валерика у нас имелось целое досье, полное компромата:
— Зачем Людка рожала четвертого в двухкомнатную квартиру, чем думала, шалава? — Что за мода нынче, держать в квартире больших собак? Это же как пятый ребенок! — Невоспитанный Валерик давече с Петровной даже не поздоровался. Она ему «Здравствуй, Валера!», а он ей «здрасьте» пожалел. — До четырех лет он вообще не говорил, думали, немой, а нет, выправился. — Никого не слушает эта молодежь, зла не хватает, свою голову же не приставишь, Прости-Хосподи.
Так вот, Валерик. Он, в порванных на коленях штанах, спасаясь от кого-то бегством, несся к гаражам, и делал это с таким азартом, столько ликования было в его глазах, что я, повинуясь какому-то инстинкту, заразившись его настроением, не удержалась, будто кто толкнул меня, спрыгнула со скамейки и резво побежала за ним. Я бежала так быстро и так свободно, что мне с непривычки показалось, что у меня развиваются щеки.
Я выгнулась пузом вперед, будто врезалась, будто меня и правда догнала ударная волна прабабушкиного возмущения, и неловко плюхнулась на пятую точку, тяжело дыша.
— Я ЖЕ ГОВОРИЛА!!! — закричала прабабушка, полыхая гневом.
Когда она меня ругала, то сразу молодела. Не скакало давление, не ныли суставы. Она становилась румяная и ее голубые глаза перетягивали на себя внимание от морщин. Я, ссутулившись, посидела в пыльной грязи секунд десять и, понуро побрела к насесту. Прабабушка ждала меня на скамеечной локации для публичной словесной порки за проступок.
Я шла к ней, отряхивая руки и думала: вот зачем? Зачем я побежала? Вот сидела же как человек, на радость прабабушке. Нет, надо же было сдриснуть. А Валерик! Он что, не мог обернуться и подождать? Нарожают четверых в однокомнатную, заведут собак, а потом от них выбегают невоспитанные и молчаливые валерики, на которых зла не хватает...
Я покорно вернулась на скамейку со слегка виноватым выражением лица.
— Ну и куда ты, ПростиХосподи, понеслась? — спросила прабабушка.
У прабабушки во рту было уже совсем мало зубов, они сгнили, а два передних раскорячились образуя заглавную букву «Л», и она ела много тертого чеснока, ибо свято верила в то, что если Иисус Христос не спасет ее от хворей, то это сделает чеснок.
Одно время она, яростно просвещая меня в вопросах веры, здоровья и нечистоплотности сотрудников собесов, так намешала мне, четырехлетней, понятия, что я думала, что чеснок — это немного Апостол. Ну как бы заместитель Иисуса в Департаменте здравоохранения Собеса.
Собес прабабушка ненавидела. И я ненавидела за компанию. Не может быть хорошим учреждение, в названии которого есть слово БЕС. ПростиХосподи.
И вот этими слюнями, полными гнилых зубов и чеснока, она вытирала мне руки. Я захныкала.
Она пекла вкусные румяные пирожки с капустой и всегда меня ими угощала. А еще у нее жила подранная собаками кошка, которую она втихаря разрешала мне гладить. Прабабушка запрещала мне приближаться к животным, потому что «у них лишай». Я не знала, что такое лишай, но гладила кошку теть Томы со всей возможной осторожностью: если бы она заразила меня лишаем, то правда о моем гладильно-кошачьем преступлении просочилась бы до прабабушки, и она сказала бы строго: — Я ЖЕ ГОВОРИЛА! — и помолодела бы на глазах.
— Ну и что это было? — строго спросила меня прабабушка. Адвокатирования теть Томы она сознательно не заметила. — Куда это мы покатились? Что тебе надо было от Валерика? Поваляться в грязи за гаражами? Явиться домой в порванных штанах? Чумазая? Научиться от шантрапы матом ругаться? Куда тебя понесло? Что ты ревёшь? Нет, вот что ты ревёшь?
Я не знала, что я реву. Не понимала. Не понимала состава своего преступления. Просто по лицу текли слезы, а я брезговала вытирать их «чистыми» ладонями.
— Это все сатана! — вынесла вердикт прабабушка.
Это был главный ее диагноз, прояснявший предпосылки каждого моего проступка. Прабабушка была очень верующая. В ее комнате стоял богатый иконостас, блестевший «золотом» икон, и около которого она молилась каждый день с 4 утра. Также она ходила на службы в церковь и держала все посты. Это не сложно с двумя последними здоровыми зубами, которые, будто прислонилась друг к другу буквой «Л» и говорили: «Ладно, Лейте баЛанду».
Меня, четырехлетнюю, прабабушка тоже пыталась вовлечь в христианство, и брала на утренние службы, где я стояла, сонная, замерзшая, в зале, пахнущем воском и ладаном, покрытая прабабушкиным платком, который, как и все прабабушкины вещи, ядрено пах чесноком, и крестилась, как научила прабабушка, на чужие попы.
— Спаси и сохрани мя, святой Пантелеймон, — нашептывала мне текст прабабушка в зависимости от святого, которому возносится молитва.
— Спаси и сохранимя, святой... лимон, — просила я чуть не плача от жалости к себе чью-то впереди стоящую попу, одетую в шуршащий плащ. Попа шуршала мне в ответ. Как на самом деле выглядит святой Пантелеймон я узнала много позже, спустя лет 10. А в тот момент безутешно рыдала от желания оказаться в постельке и поспать.
— Ничего, — говорила прабабушка.- Это очищающие слезы.
Она думала, что я плачу от спустившегося на меня свыше благословения. Мой плач перерастал в вой и становилось очевидно, что ничего очищающего в моих слезах нет. Только педагогическое.
Прабабушка стреляла в меня глазами, испепеляла взглядом, и крестилась еще яростнее, отмаливая перед Богом мои грехи.
— И если не встанешь на путь истинный, будешь гореть в геене огненной, — добавляла бабушка.
В этом месте я начинала ещё безутешней рыдать, потому что боялась боли. У меня на ноге, чуть выше колена уже был маленький ожог от утюга, и я помню, как сильно больно было на том месте, где я прижгла себе кожу. А тут целая геена. Это как много разгоряченных утюгов.
— А долго гореть? — спрашивала я. Меня интересовали сроки и продолжительность искупления грехов. В конце концов, для грешных детей там, на небесах, должны быть какие-то скидки. Ну я не знаю... не такие горячие геенны, не такие уж и огненные... Здесь, на Земле — бесплатный проезд, например. А там?
— Пока все грехи не искупишь!
По мнению прабабушки я была утрамбована грехами по самую макушку. В меня постоянно вселялся Сатана. Например, это он задирал мне ноги на спинку кресла, когда я смотрела мультики («сядь нормально, ноги опусти!»), он заставлял прыгать через две ступеньки, когда я спускалась с лестницы («иди нормально, что за бес в тебя вселился!»), это он нашептывал не слушаться бабушку и пить украдкой еще не остывший кисель, это он вчера вылил на меня бидон кваса, который я несла на окрошку и вздумала попробовать, не рассчитав силы на поднятие бидона.
— Значит, навсегдаааа, — рыдала я. Мои грехи не искупить, их слишком много... Ну ничего, Бог Милостив, буду молиться, простиХосподи.
Мимо опять пронесся Валерик. Теперь уж в другую сторону. Он был вымазан весь в чем-то белом, а в руках у него была консервная банка, привязанная на веревочке. Валерик бежал и весело гремел. Я засмеялась. Прабабушка строго посмотрела на меня: — Он с ума сходит, балуется, а тебе все смешно! Тоже хочешь в известке извавляться и скакать как будто бес вселился?
Я резко прервала смех и замолчала, низко опустив голову. Видимо, когда я хорошо себя веду, сижу на скамейке, сплю и читаю, Сатана от скуки вселяется в Валерика. И ему, бедному, гореть в Геене Огненной придется еще раньше, чем мне. Вместе со своей консервной банкой.
— Кон-сер-ва на по-вод-ке, — захохотал Валерик и прибавив скорость, побежал дальше, заряженный детским восторгом.
Мне очень хотелось искупить неуместность своего смеха, поэтому я, подобострастно глядя на прабабушку, закричала вслед Валерику:
— РАСШИБЁССИ-И-И-И-И!!!
Источник: Ольга Савельева/Фейсбук (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)
Читайте также: