«Она совершенно невыносима. За что же я ее люблю?»

Она все так же пытается меня строить, как и 20 лет назад — чтобы в десять была дома! Мама, мне сорок лет! — совершенно неубедительный аргумент.

Она перетаскивает рюкзаки «на дачу» на балкон и обратно по три раза за неделю, стирает мои носки и прячет их куда-то так, что я вынуждена покупать новые и новые, она бережно ставит на тумбочку купленные ей в подарок теплые тапки, а на вопрос «Почему ты их не носишь?» отвечает: «Так они же стопчутся! А может кому-то нужно будет!»

Мне с ней тяжело, вот правда тяжело. Хотя я очень стараюсь, все равно догоняют приветы из детства и старости, она ест мой мозг чайной ложечкой с полщечка пальцев.

Но зато я помню, как она покупала мне на сэкономленные в командировках деньги «сникерсы» и «марсы», бывшие тогда в новинку. Как она заматывала мои сбитые от ступни до коленки ноги и дула на раны, обещая, что будет не больно.

Как она забирала у меня орущих младенцев и говорила — Поспи, тебе нужнее. Как воспитывала мою племянницу, экономя каждую копейку, отчаянно торгуясь на рынке за ОДИН!!! персик, и супом из потрошков одной курицы умудрялась накормить двух взрослых (себя и папу), меня и одного небольшого ребенка Яну.

Ее руки превращаются в птичьи лапки, тонкие и кривые, от постоянного копания в земле на даче.

Коронная фраза королевы-матери на даче: «И ведь как тихо! Ни один листочек не шелохнется!» стала у нас уже привычной поговоркой, потому что повторяется каждый раз, когда мы садимся за стол.

Все чаще ее глаза становятся безмятежно-голубыми, как у маленьких щенков.

Все больше и подробнее она вспоминает свою юность, а о том, что было 30 минут назад, ничего не помнит.

В ее морщинках солнце и лето, и лилии, и чернозем, и лопата с зеленой ручкой, и пруд с коричневой чистой водой, и теплый куриный помет, и воспоминания о красном финском вязанном костюме, в котором она шла на свидание по мосту через Волгу, и папа — молодой и с бородой, пленившей ее сердце...

Наши мамы выносят нам мозг. Наши мамы хуже младенцев. Они требуют все большего внимания, а если его нет — впадают в детство куда как круче, чем наши настоящие дети. Они читают нам нотации и говорят, что мы все не так делаем. Ну ладно, не совсем так. Ну еще раз ладно — так, но не так! Но все равно, когда плохо, то мы идем и тыкаемся в мамину грудь, как в последний аргумент, как в самый крайний приют обиженных и оскорбленных.

А однажды ты понимаешь, что «такая функция недоступна». Потому что мамы больше нет.

Позвоните.