«Насилие — это латентное удовольствие. Если убрать из него удовольствие, насилие не имеет смысла»...

Это не насилие. Это незнание.

Я много времени потратила на объяснения сыну, что такое боль и смерть. И почему иногда плохое слово — это боль, а сандалик — это смерть. Если мой сын сделает что-то подобное сегодня — причинит кому-то боль или смерть — это будет уже осознанное насилие. Но он не сделает. Я сделала все, чтобы он так не сделал.

Я вообще не знаю, в каком возрасте приходит осознанное удовольствие от насилия.

В моем классе в начальной школе (а может, уже класс пятый, не помню точно) учился Майор. Это кличка, образованная от фамилии — Майоров. Я имени его не помню, только кличку. Майор был из неблагополучной семьи. Много голодных детей, пьющий отец, уставшая мать. Одно время я даже думала, что слово «неблагополучный» означает «голодный».

Помню, как бабушка выронила из рук огурец и хлеб, когда я, прибежав из школы, весело крикнула из прихожей: — Бабусяяя, я так есть хочу, я такая неблагополучная!!!

В тот день Майор подошел ко мне перед математикой и сказал грубо: «Дай списать». Без пожалуйста. Я сказала: не дам. Я была страшно принципиальная в этих вопросах. Сама прилежно тратила свои вечера на домашние задания и списывать давала только в обмен на черновик, в котором было очевидно, что человек сам пытался решить задачу, просто не смог. Мне было важно, что мы вместе убили вечер на домашку, просто у нас разный результат. В этом случае дать списать — это просто поделиться знаниями. Мне не жалко.

Это было про справедливость. Майор ничего не пытался делать. Просто хотел результат. — Дай списать. — Не дам. — Дай. — Не дам.

Начался урок. Майора вызвали к доске. И влепили единицу. Кол. Даже не двойку, а единицу. Он шел к своей парте и прожигал меня взглядом. Давал понять, что это моя единица. Не его.

Вечером того же дня мы с сестрой пошли гулять. Домашку не задали и можно было весело поиграть во дворе. С собой взяли на прогулку нашу черепаху Аниту. Анита была скучная с точки зрения эффективности животного и его влияния на ребенка, но мы ее очень любили.

Она ела одуванчики, траву и капусту, смешно раскрывая ротик, откусывала огромный кусок и тщательно, задумчиво его пережевывала. Все остальное время, которое она не ела, Анита спала под диваном или гуляла на балконе. На прогулке она оживала. Гуляла весело и вдумчиво. Прогулка выглядела так: мы клали Аниту на газон и убегали по своим делам. Через 10 минут возвращались. За это время Анита прошарашивала газон насквозь, и надо было ее просто развернуть в другую сторону.

С той же степенью сосредоточенности Анита ползла обратно. Наверное, она думала, что спешит по делам по бесконечому газону. А на самом деле ходила по траектории маятника: туда-сюда.Так мы и гуляли, подходами к Анитке. В тот день, вернувшись через 10 минут развернуть черепаху, я увидела, что у газона стоит Майор и держит Аниту в руках.

— Положи черепаху, она не любит бултыхаться в воздухе. — Не положу.

Анита не понимала, где ее газон, и продолжала ползти по воздуху, смешно вытягивая шейку, так, что было похоже, будто она все жилы на шее напрягла.

— Ты не видишь, ей неприятно? — Я слышал, черепахи страшно не любят, когда их переворачивают вверх ногами, — сказал Майор и перевернул Аниту вверх ногами.

Черепаха занервничала, стала истерически шевелить лапками и таращить глазки.

— Да что ты делаешь, дурак, черепаха-то тут причем, положи ее, — я бросилась к Майору.

Он был на голову выше меня, поднял руку с Анитой над головой.

— Все из-за тебя. Это ты не дала мне списать! — Причем здесь Анита? — я чуть не плакала от бессилия.

Подбежала моя сестра Катька.

— Положи черепаху, — взвизгнула она. — Не положу. Скажи спасибо своей принципиальной сестре.

Я заплакала. Мне казалось, что Анита умирает, потому что она спряталась в панцирь и больше не боролась. Катька бросилась на Майора, но он оттолкнул ее и хрипло засмеялся.

Он очевидно получал удовольствие от этого издевательства. Осуществлял «возмездие». Потом произошло то, что меня потрясло настолько, что если я закрываю глаза в любой момент моей жизни, то могу ярко, до мельчайших подробностей, прожить ту минуту .

Майор взял небольшой камень. Положил на асфальт. Сверху положил Аниту. На камень. Встал на нее всем своим весом. И прокрутился. Черепахи не умеют разговаривать, но, клянусь, я услышала писк. Панцирь твердый у них только сверху, а снизу — мягкий, податливый. Камнем можно расковырять его до крови.

Мы с Катькой, пылающие от бессилия, бросились на Майора и стали стаскивать его с черепахи, толкать изо всех сил и как только он оступился, я схватила Аниту и побежала к дому. За мной бежала Катька.

— Это ты виновата, толстаяяяя, — орал мне вслед Майор. — Все из-за тебяяяя.

В подъезде мы рыдали, и рассматривали Аниту. У нее из пузика, из панциря текла настоящая кровь. Дома мы промыли ранку, заклеили ее лейкопластырем, накормили Анитку капустным листом. Она грустно уползла спать под диван. Ночью я достала ее, спящую, накрыла кукольным одеяльцем и положила на подушечку на полу. Мне казалось, что ей так удобнее. Я хотела замолить как-то вину, создать уют. Я плакала и просила у нее прощения. Все из-за меня. Мое любимое животное испытало боль.

Утром мы с Катей собирались в школу. Стояли обе у зеркала и расчесывали волосы. Смотрели друг на друга в зеркало. Катя видела, что я заплаканная. — Мне, видимо, придется давать ему теперь списать, — вопросительно сказала я.

Сестра прожгла меня взглядом. — Не смей. Эта сволочь... Он... Он... Не смей!!!

Я почувствовала поддержку. Я боялась Майора, но с сестрой было не так страшно. Я не хочу идти на поводу у Майора, быть заложницей ситуации. Помню, что в то утро мы с Катькой шли в школу, держась за руки, как маленькие. Нам так хотелось.

С Анитой все было нормально. Просто мы больше не брали ее на прогулки во двор. Иногда возили на дачу. Чтобы не потерять на грядках, привязывали к ней ниточкой воздушный шарик. Так и гулял по огороду веселый воздушный шар...

Я не знаю, в каком возрасте приходит удовольствие от причинения боли другим, и насколько это врожденное чувство. Мне кажется, в этом вопросе велик процент недовоспитания. Однажды я видела, как пятилетний малыш разрушал муравейник. Он прыгал на него, тыкал палками, хотел залить водой. Рядом сидела его мама, читала книгу.

Я не воспитываю чужих детей. Но родителей — могу. — Простите, — сказала я женщине. — Вы наверное не заметили, но ваш сын разрушает муравейник, убивает муравьев. — И что? — Как что? — растерялась я. — Ну, они же живые. Они же строили дом... — Это муравьи. Не люди же, — пожала плечами женщина. — Вашему сыну сколько? Четыре? Пять? Сейчас муравьи. Он не дорос до людей. Войдет во вкус убийства. А там глядишь и люди... — Вы кто? Муравьиный следователь? — саркастически спросила женщина и грубо добавила. — За своими детьми следите.

Я пошла за сыном, который катался на качелях, ему было пять-шесть лет, еще в школу не ходил, привела его к муравейнику и сказала громко: — Сынок, смотри, тысячи муравьев всю свою жизнь строили свой дом. Они никому не мешали. Никого не обижали. Работали день и ночь. А пришел — как тебя зовут? Сережа? — а пришел Сережа и разрушил их дом, и убил их друзей.— А зачем? — спросил мой сын. — А незачем. Сережа, зачем ты убиваешь муравьев, что они тебе сделали?

Сережа уже остановился. Он больше не ковырял муравейник, смотрел на маму, в ожидании защиты.

— Отойдите от моего ребенка, — сказала женщина. — Ну так вот, сынок, Сережа не плохой мальчик, он хороший, он просто не знал, что делает плохое дело. Да, Сереж? Убивать — плохо. Больно. Разрушать — плохо. — А что с ними будет? — спросил Сережа и кивнул на муравьев. — Они поплачут, когда ты уйдешь, и будут строить новый дом. И построят. А что им остается? Они очень трудолюбивые. Они все исправят, Сереж. Все что ты натворил.

Сережа бросил палку. Он больше не хотел разрушать муравейник. — Идите, мальчики, поиграйте. Это Даня. Это Сережа. Познакомьтесь. И играйте вместе. Качели пока свободны...

Дети убежали. Я пошла за ними, и проходя мимо скамейки с Сережиной мамой сказала: — Муравьиный следователь Савельева. Приговариваю вас к раскаянию. И здравому смыслу. Большое насилие начинается с маленького. Вот такого, муравьиного. Неужели вы не понимаете?

Она уткнулась в книгу, сделала вид, что не слышит.

Я вздохнула. Приговор обжалованию не подлежит...

Источник: Ольга Савельева/Фейсбук (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)