«Молодые, родите ещё»: история девушки, пережившей выкидыш

Грудную клетку сдавливает. Нехватка воздуха ощущается все сильнее. Кажется, если я закрою глаза, то открыть их уже не смогу. Может, это и к лучшему.

Муж гладит меня по руке и бормочет себе под нос какие-то слова утешения. Изо всех сил стараюсь слушать его размеренный, хотя и тревожный голос, но собственные мысли не дают мне покоя. Я думаю не только о детях, которых больше нет. Перед глазами чередой проходят все самые темные дни, которые случились за двадцать пять лет моей жизни. Вот отец: я вспоминаю его приступы и день, когда сердце перестало бороться. Вот бабушка: я вновь слышу ее слабый голос — «я в больнице, ночью началось кровотечение». Вот я сама плачу от боли на коленях у мамы, еще не зная, что все скоро пройдет, это просто камень в почке. Вспоминаю душевные переживания: поступление в вуз, любовные драмы, раздирающее ощущение несправедливости, минуты обиды, злости, гнева. На минуту я вновь закрываю глаза. Может, это все просто дурной сон? Такого не должно было случиться со мной! Но все по-настоящему, а былое кажется лишь царапинами по сравнению с болью от новой раны.

В палате тихо и темно. Смотрю в окно — небо затянуто облаками, перед глазами только депрессивные березки, уже проводившие осень, но пока еще не покрытые снегом. Муж гладит меня по руке, а мне хочется кричать, да так сильно, чтобы через этот вой о моей боли узнали все.

Вечером, переставая плакать, я судорожно придумываю планы на будущее, веря, что обнимать колени и сжиматься калачиком в конвульсиях депрессии — это не вариант. За полдня ощущение пустоты стало в разы острее. Детей больше нет, а значит, надо придумать, что делать дальше. Как бы кощунственно это ни звучало, факт остается фактом: мой мозг судорожно ищет план «Б» в первые часы после родов. Потом я пойму, что столь странное поведение — просто защитная реакция моего организма, и перестану винить себя за нее. Чем быстрее начнешь жить, будто ничего не бывало, тем легче пережить боль потери. Позднее психолог скажет мне, что нельзя тонуть в горе. Нужно идти вперед, придумать себе любые занятия, которые помогут и сердцу, и душе, и голове избавиться от постоянного ощущения горя.

Я боюсь выходить за двери этой палаты — там люди, которые знали про беременность. Придется ловить взгляды сочувствующих и тех, кто не понимает, что произошло. Близким я написала сама. Что делать с теми, кто не входит в этот круг, я не представляю. В голове пульсирует одно желание — хочется все изменить. Но поможет ли?

Я не умею проигрывать, мне больно и страшно признавать тот факт, что у меня что-то не получилось, даже если это все — трагическое стечение обстоятельств, которые не зависели от меня. Нутро не соглашается принять истину: тебя никто не осудит за потерю детей... ты не виновата...

В эти минуты отчаяния и острого ощущения горя в голову лезут абсурдные мысли. Например, что жаль будет менять мастера по маникюру, ведь она не столь близка мне, а объяснять ей, куда делся живот, я попросту не хочу. Глупости, не правда ли? Но подобное постоянно крутится у меня в голове: абсурд — вина за мысли — новые абсурдные идеи и так по кругу.

Отвечая на сообщения друзей, я стараюсь избегать слова «выкидыш». Кто вообще его придумал? Неужели для того, что вызывает столько боли, нельзя подобрать что-то более благозвучное? Словно речь не о детях, а о куске мусора, который выкинули за ненадобностью. Набираю «у меня были преждевременные роды», но стираю — слишком много надежды в этом понятии. Ведь они могли закончиться благополучно, и придется объяснять, что это не так.

Я лежу и смотрю в окно, в котором вижу только стены другой больницы. Там я провела полторы недели в 2010 году из-за камня в почке. Одногруппники, которые навещали меня, сказали: а ты знаешь, что эту боль сравнивают с родами? Вот и проверишь как-нибудь. Ребята, теперь я знаю ответ: камень, идущий по мочеточнику, больнее родов на двадцать второй неделе, но нет ничего больнее, чем рожать детей, которым суждено умереть.

Я вытираю слезы, сажусь поудобнее и смотрю на оконную ручку. Может, стоит подойти, повернуть ее и покончить со всем разом? Отворачиваюсь от окна, чтобы не думать о непоправимом. В этот день для меня начался новый этап жизни, к которому никто и никогда не готовит. «Миллионы женщин теряют детей. Ты тоже с этим справишься».

Я не знаю, как это объяснить: особенностями менталитета, воспитанием, тактичностью, но факт остается фактом. Мы совершенно не умеем выражать сочувствие, сопереживание. Чужая боль или парализует, или пробуждает поток советов. Я и сама совершенно не умею поддерживать. У каждого свое горе, а найти те самые слова бывает очень сложно. Я много знаю о силе слова, но, когда твой мир начинает рушиться, разве оно может тебя спасти?

Очевидно, меня избегает весь медперсонал — от женщины, которая приносит еду, и до лечащего врача. Они не задерживаются рядом и не вдаются в подробности. Уверена, что они сочувствуют мне, но молчат, а я сейчас не отказалась бы от доброго слова поддержки. Особенно от незнакомых людей, ведь с ними мне не нужно пережи- вать, что они тоже ранены моей болью. Мне хочется ска- зать им всем: идите домой и обнимите своих детей, но я молчу. Кажется, все те, кто заходит в палату по долгу служ- бы, боятся, что я вцеплюсь им в голову и разобью об стену. Но ведь я никого не виню. Это бессмысленно, и у меня нет на это времени.

Особенную боль приносят утешения типа «молодые, родите еще». Вместо «заткнись» я киваю, а потом начинаю злиться. Эти слова обесценивают мою потерю и делают еще больнее. Почему-то после этих слов вспоминаю девя- тилетнюю себя. Февраль 2001-го, мы приехали с похорон отца. В доме слишком много людей, все говорят шепотом. Выходя из комнаты, я слышу голоса маминых подруг:

— Жалко Лену...

— Да, но она еще выйдет замуж. А вот Лешу уже не вернуть!

В девять лет я не знала слово «обесценивание», но мне стало очень обидно за маму. Моего отца и правда не вернуть, но это не значит, что боль от его потери можно стереть годами или другими браками. К слову, она так и не вышла замуж.

Ко мне в палату приходит местный перинатальный психолог. По стечению обстоятельств мы с ней знакомы — общались в одной компании. Вспоминаю разговор полугодичной давности и ее слова о том, как раздражают вызовы к тем, кто потерял детей. Мол, она специализируется совсем на другом, а так как она единственный специалист на всю больницу, ей приходится утешать всех «бедняжек», которые поступили с выкидышем или потеряли ребенка в родах. «Пусть нанимают еще одного врача! Я работаю с теми, кто готовится к родам, а не утираю сопли тем, кто горюет». Конечно, я не горю желанием видеть ее, но и неприязни не испытываю, даже пытаюсь мысленно ее оправдать: может, тогда она сказала это от усталости? Но мне интересно: она помнит тот пьяный разговор на диване у моей подруги?

Знакомая проявляет сочувствие, говорит, что мне обязательно нужно поплакать (будто я делаю что-то, кроме этого), а после выписки первым делом обратиться к психотерапевту по месту прописки.

За стеной плачут дети. Мне плевать, они совсем не раздражают. Даже если они будут реветь всю ночь, я и не замечу. Я слышу разговоры их матерей, когда на секунду останавливаюсь в общем коридоре. Какая она — жизнь с детьми? Та, что постарше, делится опытом с молодой: как прикладывать к груди, что делать, когда он кричит. Со счастливыми мамами у меня общий душ и туалет. Та, что помоложе, выходит из палаты.

— Здравствуйте! — бодро говорит девушка.

— Здравствуйте, — очень тихо отвечаю я. Мне не хочется вести светские беседы.

—У вас такой спокойный ребенок! Его совсем не слышно, — ее губы расплываются в блаженной улыбке. — Я лежу без ребенка, — хочется забежать в палату и хлопнуть дверью, но ноги стали тяжелыми, не могу пошевелиться.
— Вон оно что! Он в реанимации?
— Он умер.

Молодая мама меняется в лице, произносит слова сочувствия и скрывается в туалете. Я возвращаюсь в палату и начинаю рыдать. Так громко, что меня не перекричат и десять новорожденных. ОНИ умерли. ОНИ. Их было двое. Их больше нет.

Сегодня день выписки. Врач говорит, что я в норме, организм быстро восстанавливается после родов. Про эмоциональное состояние никто не спрашивает — это не их работа. Задумываюсь о том, что за свою практику они повидали сотни таких, как я: несчастных матерей без детей. А ведь бывают пациентки, которые, поступив со сложными родами, теряют не только ребенка, но и возможность снова родить. Что говорить им? «До свидания, хотя... прощайте, мы же больше никогда не увидимся». В моем случае никто не говорит «никогда», и это вселяет надежду. В душе просыпается воин, который хочет доказать себе и окружающим: мы еще встретимся, это не финал, меня тоже когда-нибудь будут встречать с шарами, фотографом и радостными улыбками.

Врач дает рекомендации, которых стоит придерживаться следующие полтора месяца. Никто так и не объяснил, почему роды произошли на двадцать второй неделе беременности. Очень хочется домой, но в то же время и страшно возвращаться. Порой ловлю себя на мысли, что ничего не чувствую. Нет боли, гнева, ненависти, отчаяния. Нельзя сказать, что мне хорошо или нормально. Мне никак.

Врач скромно улыбается, просит не отчаиваться и говорит, что они обязательно будут ждать меня вновь, но при счастливых обстоятельствах. Воин, отвечающий за «я обязательно рожу», засыпает, и просыпается страх. Мне кажется, что это глупо — пробовать снова, ведь теперь между «дети» и «боль» стоит знак равенства. Стараюсь прислушиваться к себе: важно держать руку на пульсе, понимать свое состояние, чтобы не сбиваться с курса «оживления».

Мысль о доме приобретает новые краски: сегодня я по- еду туда, откуда все началось: и беременность, и ее потеря. Муж наверняка убрал фотографии с УЗИ, подушку для беременных, распечатки с анализами... Вернувшись, я обнаружу на столе баночку кунжутной пасты, которую принесла на днях свекровь, потому что «она полезна в твоем положении». Это напоминание о счастье беременности и заботе обо мне не вызовет никаких эмоций. Только через месяц я задвину банку подальше — выкинуть ее так и не смогу...