Людмила Петрушевская

Мы жили в войну в эвакуации в городе Куйбышеве, и, когда мне исполнилось пять лет, есть стало нечего. Мама уехала учиться. Мою тетю, которая нас с бабушкой кормила, вызвали на допрос в НКВД и не отпускали до утра, а за опоздание на работу ведь сажали. И она от страха вообще не пошла на завод. Мы же были ЧС — члены семьи врагов народа. Что было потом, тетя не рассказывала никогда, скорее всего, она в тот же день легла в психушку. Сумасшедших не забирали. Но начался голод. Мы получали, выстаивая ночные очереди, кило черного хлеба на троих на два дня. Зимой мы могли питаться только из соседского помойного ведра (баба готовила на керосинке суп из селедочных скелетов и картофельной шелухи, тогда ведь сырую картошку чистили как вареную, тонко). А весной я ушмыгивала из дома. Голодный ребенок начинает бегать. Я колесила по городу, просила милостыню, пела по дворам, караулила хлебный фургон и, когда оттуда выносили поддоны с буханками, подбирала крошки, я ела зеленые «калачики», растущие в бурьяне, и жевала траву кислицу. На лето у меня имелся сарафан и под ним майка, завязанная узелком внизу. Трусы мои погибли, когда старшие ребята толкнули меня в лужу расплавленного вара, вытекшего из бочки по случаю жары. Помню, что я сидела в этой смоле и бессмысленно двигала руками, на которых наросли лохматые черные перчатки, вязкие и застывающие нитями. Я даже не могла опереться на эти руки, их бы было потом не отлепить. Ребята вокруг плакали от смеха. Это развлечение прикрыл прохожий человек, он с руганью выдрал меня из вара. Дети разбежались, я кое-как доковыляла до дома, бабушка и тетя долго отскребали смоляное чучелко, но единственные трусы пришлось выкинуть.

Иногда я пробиралась в чужой двор и начинала выступать. Старушки, инвалиды, дети и проснувшаяся ночная смена были мои зрители. Сначала я исполняла «Портрет» Гоголя (зимами мы лежали, и моя интеллигентная бабушка, раздутая от голодной водянки, пересказывала мне наизусть всю русскую классику, особенно она любила Гоголя и вставляла туда красочные описания пампушек, борщей и шкварок).

Пересказав гоголевский ужастик обомлевшему двору, новоявленная босая артистка начинала петь. Я могла исполнять что хочешь — оперные арии, первый концерт Чайковского, «Калинку», «Утомленное солнце», марши, «По берлинской мостовой», Утесова и Шульженко. Я просила милостыню под весь репертуар местного радио! На столбах по городу висели репродукторы, которые гремели с шести утра до полуночи, поневоле запомнишь.

Потом мама, окончив ГИТИС и устроившись на работу, приехала, соседские дети нашли меня на улице (я давно сбежала из дому, мне приснилось, что бабушка и тетка — Бабы-яги), мама взяла меня на руки, здоровенную девятилетнюю дылду, и отнесла в баню, и 9 июня 1948 года мы улетели на самолете в Москву, я во всем новом — трусики, майка, носки, сандалии, красное платье... И дальше я уже пела везде — в детском доме, в пионерских лагерях, в школе, в знаменитом детском ансамбле Локтева и в прославленном хоре МГУ, занималась в классе сольного пения и даже в оперной студии.

И у меня был в университетском клубе педагог по вокалу, единственный на всю жизнь, Алексей Егорыч Лебедев. Этот восторженный семидесятилетний юноша обожал своих учеников и всем нам прочил блестящее будущее.

Кто спрятался,
стал заметнее вдвое
для человека песня —
неудержимая потребность воя

«У меня встреча» —
это крик убегающей дичи

труднейшее для палача —
это соблюдение приличий
(Стихи из сборника «Парадоски»)

У него и в преклонных годах сохранился легкий, полетный тенор, Алексей Егорыч был учеником знаменитого Мазетти, но А. Е., как мне сказали по секрету, боялся сцены. Стал преподавать.

Алексей Егорыч безудержно хвалил нас, мне, к примеру, он предсказал, что у меня откроется поздний голос, к сорока, примерно, годам (ужас, ужас, завыла я про себя, в глубокой старости!). «Но это у тебя будет мощное вагнеровское драматическое сопрано и надолго», — утешил меня А. Е.

Он так меня подбодрил, потому что я, как и он, не могла выступать перед публикой. В классе да, на репетиции, в хоре или с гитарой перед друзьями — тоже, но когда надо было выходить на сцену, все прекращалось. Глотку сдавливало. Я с отчаянием слышала из зала легкий и краткий плеск, как бы вежливый намек на аплодисменты.

Тем и кончилась моя вокальная и будущая оперная жизнь.

Началась другая, дальше уже я напевала только своим малым детям их младенческие песенки. Иногда, правда, я исполняла для младшей, Наташи, оперные арии. Мне почему-то это было необходимо. Я как будто передавала ей тайну рода. Священнодействие в основном происходило в полях, мы жили в маленькой деревне Дубцы под Муромом и ходили то в магазин за полтора километра, то на дальнюю запруду. В виду холмистых просторов, открытого неба и лесов душа моя расширялась, никого кругом не было, никакой публики, и из глотки летели свободные, ликующие, как мне казалось, звуки. Наташа молча внимала. (Как когда-то я, не возражая, внимала своей маме, если ей приходило в голову петь арии из опер. А она так же безропотно слушала арии своей мамы.)

Здесь я должна выдвинуть гипотезу — что же такое для человека есть пение.

Начнем с того, что оно гораздо древнее человеческой речи. Если нарушена речь, человек может петь (заики, не способные говорить, легко поют). Моя мама, давно и безнадежно лежавшая вроде бы без сознания, спела со мной дуэтом в присутствии вызванного врача песню «По Дону гуляет». Врач стоял онемев. До того он сказал, что моя мама уже отключена от мира, конец.

Говорить мама не могла, но пением в последний раз показала, что жива и все слышит...

Понятно, что у речи и пения разные управляющие центры в головном мозге.

Я позволю себе сделать предположение — пение есть архаический вой, нечто, оставленное нам очень дальними предками. И вот почему воют волки, собаки, коты, почему трубят олени, что волнует весной зоопарк, если он посылает в московское небо многоголосое вытье?

Пение как вой, это насущная потребность.

Что заставляет многотысячную толпу драть глотку вместе с Полом Маккартни, и совершенно не слушая его? Они пришли на его концерт зачем? Они пришли повыть любимое, причем хором, вместе с Полом.

Жаль, что хоры в России почти исчезли. Раньше они у нас существовали всюду: в школах, институтах, во всех клубах по стране — как неотложная часть культуры. В моем детстве при домоуправлении на улице Чехова был удивительный русский хор дворников! Мужчины пели в кумачовых рубахах и начищенных сапогах, а женщины — в цветных сарафанах и платках домиками, все честь по чести. И как орали, как веселили народ!

А сейчас податься некуда поющей душе. Я лет семь назад пошла в польский костел на Малую Грузинскую, там есть свой хор. Я думала: репертуар знакомый, мы пели Баха-Моцарта, уж пригожусь-то. По отцу я полька и знаю язык. Меня встретило объявление, что набор в женскую часть хора прекращен.

Надо признаться: пребывая в одиночестве, я садилась за пианино и отводила душу. Даже сочиняла свои песенки, оправдываясь тем, что это на день рождения сыну или для дочкиного репертуара. (Наташе, кстати, мои песни уже не интересны, она ушла далеко от деревенских арий на свежем воздухе, поет теперь великий старый джаз с группой «Смитана-бэнд». Все-таки поет, как все наши женские поколения.)

И я пела дома. Но есть непреложный закон — творцу необходима публика. Ведь писатель — это не тот, кто пишет, а тот, кого читают. И певец — это не тот, кто поет, а тот, кого слушают...

Меня не слушал никто.

И теперь настало время рассказать о довольно смешной истории — как получилось, что спустя пятьдесят лет после предсказания Алексея Егорыча я запела перед публикой и вышел мой альбом тиражом сто тысяч.

История эта началась четыре года назад.

По просьбе Люси Черновской, которая есть первопричина всех московских театральных вечеров и их душа, я написала как бы гимн наших актерских посиделок, а музыку взяла со старой пластинки 30-х годов «Над заливом». И Люся велела мне это дело самой исполнить. Год я тянула, не решалась, но потом на вечере в театральном центре на Страстном меня громко объявили, и выхода не было, пришлось выступать. Я выбежала на сцену, натянувши за кулисами шляпу и боа из перьев, которое сшила нарочно, чтобы был кабаретный стиль. Капустник же! Кое-как спела, ноги тряслись, ведь публика в зале! Голос дрожал. Все как полагается...

Но, видимо, дребезжащий тоненький голос — это и получилась точная имитация заезженной старой пластинки. Вкупе со шляпой и боа. На следующий день позвонила Люся и сказала, что Рустаму Хамдамову понравилось. О! Рустам — мой старый знакомец, великий кинорежиссер и художник, творец стиля под названием «рустампы». А вот и он сам проявился, тоже позвонил. Некоторое время этот гений тихим голосом меня хвалил (я оборонялась, как могла: «Да вы меня просто жалеете»), а потом он сказал, что в будущем фильме у него для меня есть роль аккордеонистки. Хорошо. Через неделю позвонил — приезжайте, будем вас снимать, тут у меня сидит тенор из Австрии, споете с ним дуэт из «Дона Джованни». Я испугалась по-настоящему. Какой дуэт? Не знаю я никакого дуэта. Рустам говорил, что это неважно, там подставим голос. Важно снять.

Я отказалась. Съемки, а потом монтаж. Все та же горячая смола, а вокруг смеются...

Сейчас я думаю, что это у него была такая режиссерская затея с человеком — взять неактера и вылепить из него нечто эдакое. Кира Муратова в журнале «Искусство кино» сказала прямо: «Режиссерская болезнь — искать актеров не приевшихся, искать девственность, грубо говоря». И добавила о монтаже: «Все живое загнано в пленку, все уже в моих руках. Оно как бы есть, но уже не может возразить тебе ни слова... Ты абсолютно свободно делаешь с ними все, что тебе взбрендит». Так они с Рустамом в свое время Ренату Литвинову выпустили в свет, свое творение, чудо-юдо с божественным профилем, жеманным прононсом и корявыми рабочими пальчиками. Но этому гомункулусу удалось зажить своей, отдельной от творцов, жизнью, потому что изначально объект был богаче, чем планировали создатели.

Рустам не ходит на мои кабаре. Я не его рук дело, больше не пою кукольным голосом. И все же: похвала Хамдамова оказалась решающей, в следующий раз я уже осмелела и стала петь на своем вечере в «Китайском летчике» (обещанным мне когда-то драматическим сопрано?), и на песенке «Жизнь в розовом свете» я вдруг увидела, что зрители качаются вправо-влево, вправо-влево. Переживают в такт. Боже мой, вот тут я вообще перестала бояться! Потом Лена Камбурова позвала к себе в театр выступать, и люди активно хлопали, потом возник один клуб, второй, десятый... Посыпались приглашения. За спиной уже гастроли в Нью-Йорке в знаменитом «Русском самоваре», в Будапеште в кабаре старой гостиницы «Астория», в Питере в «Бродячей собаке», в Одессе, Красноярске. В Ярославле мы выступали на рок-концерте, который вел Артемий Троицкий, перед семитысячной толпой. Потом нас с оркестром «Керосин» пригласили в Киев и Черногорию. Впереди тоже что-то, будем надеяться, предстоит.

Тем временем звукорежиссер Володя Клыков записал по моей просьбе несколько наших песен у себя на кухне, остальное добавилось из прямого эфира на радио «Серебряный дождь» и записей радио «Культура», и моя дочка Наташа как специалист по звуку собрала мне альбом. И журнал «Сноб» и зам. главного редактора Сережа Николаевич взяли на себя непосильный и очень дорогой труд, было решено выпустить этот диск в виде вложения в летний номер журнала. И пришлось журналу покупать за рубежом права на музыку и переводы! Я же не знала, что пою дорогостоящие мелодии.

Вот так и получилось — сто тысяч тираж журнала, а внутри — наш диск.

Успех
это часто
единственное

что отличает
писателя
от графомана

и для писателя
и графомана
это общая
незаживающая
рана
(Стихи из сборника «Парадоски»)

Но кто так любит песни XX века, как я? Кто их пел, нищий, по дворам в войну? На диске то же «Утомленное солнце», но теперь уже переведенное с оригинала, старинные «Старушка не спеша», «Мурка», «Две гитары», «Вальс горящих свечей» и многое другое. Я написала к вечной музыке свои тексты, назвав это дело «вольные и невольные переводы».

Бег продолжается. Готовим новый диск.