Если кто-то ломает руку, то накладывают гипс. Сломанную душу надо гипсовать поддержкой...

Однажды я чуть не попала в аварию. Но не попала. Вырулила. За секунду до. Я, ещё не отдышалась от пережитого ужаса, позвонила мужу и прорыдала ему ситуацию:

— Меня Бог спас! — закончила я. — Тебя спасла ты сама, — сказал Миша. — Ты, твой опыт, твоя внимательность, твоя реакция. Не отдавай лавры своих заслуг другим. Ты сама молодец.

Спустя неделю я ехала с дачи и узнала, что в Москве прямо сейчас проходит важное и статусное мероприятие. А я как-то пропустила анонс. Я была в шортиках и маечке. Для дачи — отлично, но не для конференции. Переодеться я не успевала. Я решила рискнуть, развернулась и поехала на мероприятие. Меня не пустили. Сказали: у нас дресс-код.

Я расстроилась. Позвонила мужу: — Представляешь, какие сволочи, Миш, — сказала я обиженно. — А я столько времени потратила! — Оля, ситуация предсказуема. Уровень мероприятия ты знала. Могла бы позвонить и уточнить перед поездкой, пустят ли тебя в шортах. Ты сама виновата.

О — ответственность. Если твой жизненный результат тебя устраивает — то в зеркале тот, кого стоит похвалить. А если не устраивает — то в зеркале тот, кого стоит винить. И кстати, там же тот, кому все исправлять.

В августе прошлого года в наш дом постучала беда. Заболела маленькая дочка. Заболела и потеряла слух. Мы с Мишей сплотились в этой сложной ситуации, стали одной командой. Действовали сообща. За два месяца глухоты у ребенка распалась речь. Вместо первых слов появилось глухое мычание. У меня рвалось сердце. Я немного умирала каждый день. Не могла смириться, не могла это слышать.

— Иди, собирайте документы, я с ней посижу, — сказал муж.

С дочкой он был нежен, ему не мешало то, что она его не слышит. Они играли и смеялись, как ни в чем не бывало.

Мы ждали операцию по восстановлению слуха. Последняя неделя перед ней была особенно мучительна. Было очень страшно. Операция — это наркоз. Большой риск. Но зато потом — слух. Полноценная жизнь. С другой стороны, если вдруг заболеть и пропустить операцию, то другого шанса на восстановление слуха уже не будет. Время работает против нас. А значит надо бояться каждого чиха и сквозняка. Я пугливо отпускала старшего сына в школу: а вдруг принесет оттуда какую-нибудь заразу.

Я боялась выходить из дома. Боялась гулять с дочкой. Меня трясло, я не могла спать, не могла есть, не могла жить. Муж подходил и прижимал меня к себе. Напитывал верой. Дрожь проходила.

Операция прошла успешно. Муж приезжал к нам в больницу каждый день. В этом не было необходимости, но он приезжал. Он обуючивал нам больничную палату. В этом не было необходимости, но он обуючивал. Он привозил нам фрукты и деликатесы. В этом не было необходимости, но он привозил. Он так участвовал в спасении дочери. Я это понимала. Поэтому говорила: «Конечно, приезжай. Спасибо за подушки. Да, привези ягод».

Наконец, мы вернулись домой. У дочери на ушках теперь специальные процессоры. Она слышит. Началась реабилитация по возвращению речевой деятельности. Я была очень рада, что все позади. «Вот теперь заживем!!!» — думала я. Первую неделю после операции я пролежала, впечатав лицо в подушку. Из меня выходил страх и усталость. Рядом лежал муж. В таком же состоянии.

Через неделю я вскочила, обновленная. Мне захотелось бежать в разные стороны, чтобы нагнать все упущенное за время болезни время.

— Вставай! — сказала я мужу. — Хватит валяться.

Но он не встал. Он был подавлен. Будто выключен из розетки. Ничего не хотел. — Я еще полежу, — сказал он.

Я была удивлена. Присматривалась к нему. Никак не могла подобрать слово, чтобы охарактеризовать его состояние.

Я убегала по делам. Возвращалась веселая, с цветами и эмоциями. Миша встречал меня потухший. — Как прошел твой день? — спрашивала я.

Он пожимал плечами. Ничего не отвечал и ничего не спрашивал в ответ. А раньше его всегда интересовало, как прошел мой день. Я начинала рассказывать сама, не дожидаясь вопроса. Как бы хвасталась ему тем, как хорошо мне там, в большом мире. Не то что тут, с ним. Миша еще глубже прятался в свою раковину. Он был разрушен, хотел тишины и чтобы его оставили в покое. Он перестал играть с детьми. Перестал смеяться. Перестал шутить. Вот и глагол-символ его новой жизни — «перестал». Миша перестал.

Я сходила с ума от бессилия. Надо же что-то делать. Как-то спасать. Я же обещала тогда, 15 лет назад, что и в горе, и в радости...

— Как твой экзамен? — спрашивала я вечером. Миша хотел получить МВА. — Никак. Вопросы идиотские, тесты придирчивые, не на реальное знание, а на доскональный зубрёж формул...

Я понимала: он не подготовился и не сдал.

— Как твои проекты? — Никак. Там все тупят.

Я понимала: Миша выпал из процесса, остался за скобками, а никто из команды не стал замедляться и входить в его положение.

— Как ремонт? — Никак. Полная хрень. Все из-за этой бригады.

То есть не из-за того, что ты запустил этот процесс, перестал его контролировать, пустил на самотёк? Кто подменил мне мужа? Кто этот человек, который ни за что не в силах взять ответственность? Что с ним? Что это за состояние? Депрессия? Надолго ли она?

Я гуглю. Узнаю, что в 80% случаев человек, погружаясь в депрессию, теряет семью. Потому что со стороны депрессия выглядит как тунеядство. Лежит человек — бездельник. Что делать с бездельниками? Бездельников надо осуждать. От бездельников надо уходить. А что же еще? Семья немножко терпит — и разбегается. Мол, нет, это невозможно. Или вставай — или прощай.

Я решила бороться. Но как? Я сказала мужу: иди к врачу. Он сказал: разберусь. Я сказала мужу: пей таблетки. Он сказал: разберусь. Нельзя вылечить человека, если он не считает, что болен. То есть считает, конечно, он же не идиот, но уверен, что справится сам. Он лежал. Время шло.

Я смотрела в зеркало. Из зеркала на меня смотрела несчастная женщина, у которой вянут лучшие годы. Мне хотелось парить в небе, а мой партнер тянул меня вниз. Отнимал силы и вдохновение. Надо уходить. Ведь эти потерянные полгода — это моя ответственность.

Я потеряла их с собственного согласия. Миша сам меня этому научил. Жить надо ярко. Весело. Вприпрыжку. А не вот так. Брести уныло. Неуверенно. Без энергии. Ясно, надо разводиться. Пополнять статистику. Я же сильная, я справлюсь. Вытяну двоих детей одна.

Решение принято. Я готовилась к разговору с сыном. Подбирала слова. Думала, как рассказать о грядущем разводе так, чтобы не травмировать ребенка. Дочка еще совсем мала, она ничего не поймет. Однажды я разбирала вещи и нашла ракушки. Мы давно привезли их с моря.

— Если приложить ракушку к уху, можно услышать шум моря, — сказала я и протянула по ракушке мужу и сыну. Дочке — не протянула. Она, конечно, теперь хорошо слышит, но не настолько, чтобы расслышать море.

— Знаешь, а ведь если бы я тогда не затянул с ремонтом, мы переехали бы в июле, и с ней бы этого не случилось... — вдруг сказал Миша.

Я резко обернулась и посмотрела на мужа. Я вдруг поняла, что с ним. Мне, с моей проницательностью, потребовалось полгода, чтобы понять. Он просто надорвался. Ответственность за ситуацию с дочкой он по привычке взвалил на себя. Держал ее, неподъёмную плиту, над головой. А она оказалась тяжелее, чем он рассчитывал. И она рухнула на него, эта плита. И придавила. В этот момент я поймала слово, которое никак не могла поймать. Слово, характеризующее его состояние. Миша был придавлен. Придавлен чувством вины. Он считал, что это он во всем виноват.

Если бы он успел... А он не успел. И теперь его крохотная любимая дочь не сможет услышать, как в ракушке живет море... У него коротнула жизненная проводка. Огни погасли. Больше нет маяков. Куда идти? Зачем? Я, конечно, могу уйти. Оставить его там, под плитой. Одного. В темноте. Затопленного разочарованием. В жизни, семье и себе. И могу остаться. И бороться. И по миллиметру вытаскивать его из-под плиты.

— Ты ни в чем не виноват, Миш. Эта болезнь — лотерея. Не надо брать на себя ответственность за все на свете. Достаточно нести ответственности за свою собственную жизнь.

Если человек ломает руку, то ему накладывают гипс. Гипс надо носить несколько месяцев, чтобы рука срослась. Сломанную душу человека надо гипсовать поддержкой.

Я поняла, что все это время муж дрожал. И я должна была — как он когда-то — подойти и обнять. А не гундеть, страдать, вздыхать и осуждать. Я верила во врачей и таблетки. Врачи знают, какие тут нужны слова и действия. Таблетки заботливо доставят в кровь серотонин, гормон счастья. Но не таблетки, ни врачи не скажут: — Давай я помогу держать тебе твою плиту.

Я поняла, что мой уход — это не про силу. А про слабость. Это будет не уход, а побег. От проблем. С раненым партнером, цинично брошенным на поле боя. Надо остаться. Надо сплотиться. Надо выкарабкаться вместе. Прикрывать, страховать, гипсовать.

Я подхожу к зеркалу и вижу там того, кто может все исправить. Нет. Даже не так. Кто хочет все исправить. Чтобы потом, когда все будет хорошо, снова подойти к зеркалу и посмотреть в глаза тому, кто сам создал своё «хорошо».

— А знаешь, Миш, ракушка на самом деле не хранит шум моря. — Ты о чём? — Когда мы прислоняем ракушку к уху, мы слышим не шум прибоя, а шум нашей крови, бегущей по венам. Просто это очень похожие звуки... — Я знаю. — Даже если Катя не может этого слышать, ее кровь бежит по ее венам. Она жива, понимаешь? Никто не знает, как все сложилось бы, если бы мы успели с ремонтом. Может, на новом месте ее подстерегала бы еще более страшная болезнь. — Ты хочешь сказать... — Я хочу сказать, что все происходит так, как должно происходить. Мы не в силах предотвратить некоторые вещи. Но мы в силах достойно их принять и пережить. Мы не можем сделать так, чтобы дети не болели. Но мы можем их спасти. И мы спасли. Видишь?

Миша смотрит на дочь и плачет. Он стал очень сентиментальным после всего пережитого.

— Море не в ракушке, Миш. Море внутри. Мы все сделали правильно.

Он кивает. Он верит. Он сможет. Потому что любовь сильнее любой статистики...

Источник: Ольга Савельева/Фейсбук (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации)