Честное слово. История из жизни, заставляющая плакать

Под елку всегда выставляли большого (почти в мой тогдашний рост) Деда Мороза в могучей шубе из папье-маше. Дед был 1947 года рождения, бровастый, почтенный, со вспененной упругой бородой, которая чуть поскрипывала под пальцами. Снегурочку за долгую жизнь он утратил, и потому на праздник ему всегда выдавали комплектом меня — за умение бойко читать стихи и длинную, полагающуюся по статусу косу. По тем же причинам вахту Снегурочки я тянула в детском садике, а потом — в школе, и каждый год мама сооружала мне новый костюм.

Однажды за ночь сделала сказочный во всех смыслах кокошник, обтянутый голубым атласом, и мне долго казалось, что это самая красивая вещь на свете. На Снегурочкин синий бархатный тулупчик, расшитый снежинками, приходили посмотреть учительницы из соседних классов, качали головами, восхищаясь. Бархат был дефицит. Время — тоже. Когда твоя мама все успевает? Я не знала, не думала об этом — зачем? Детям не нужны подробности, они в них не нуждаются. Их мир расписан крупными яркими мазками — гуашь, которую можно втихомолку есть, акварель в пластмассовых корытцах, колонковые кисточки, праздничная мишура. Все еще впереди, а не получившийся рисунок можно просто выкинуть. Не жалко.

Мама была главным врачом и работала на полторы ставки — всегда. Пациенты, гости, родственники, по простодушным советским обычаям приезжавшие погостить всей семьей — на месяцок, пирожки с сюрпризами, «Наполеон» в 32 коржа, вымытые дважды в день полы, «Новый мир», «Литературка», театры, папа, мы с братом.

Теперь, захлебываясь во взрослых заботах, которых вдесятеро меньше и с которыми я решительно не справляюсь, я часто думаю: действительно, как она все успевала? Когда? Почему у меня не получается? Может, потому что она всегда отдавала, а я — повинуясь велению сегодняшнего времени — все гребу и гребу под себя. Мой проект, моя работа, моя жизнь, мое будущее. А ведь смысл имеет совсем другое. Единственная инвестиция, которая не теряет в цене — это воспоминания, которые мы дарим не себе, а другим. Родители подарили мне драгоценное прошлое. Детство, которое дает силы на то, чтобы пережить даже самую несносную жизнь.

Кому они будут нужны через двадцать лет? Через пятьдесят? А куколка, неуклюжий пупс в синем платье, до сих пор живет у меня на полке. Как-то под новый год я заболела — тяжело, как умеют болеть только дети. Узоры на ковре — помните, как они вплетались в температурные кошмары? Цветы и листья, превращающиеся в монстров, жаркие пасти, тянущиеся прямо к лицу. Лечить меня было сущей мукой — я выла при виде обычного лейкопластыря, об уколах нечего было и говорить. Только под общим наркозом — не иначе! Чтобы впихнуть в меня таблетку, папа как-то пешком носил меня на крышу 17-этажного санатория — посмотреть на море. Увы, даже море не помогло.

Сейчас, взрослая, я думаю: ну стоило ли это терпеть? Можно было замотать в полотенце, зажать нос, дать, в конце концов, по заднице. Но нет, мои детские воспоминания переливаются, как елочный золотой шар, внутри которого — целый мир, торжественный, радостный, бесконечно добрый. Понадобилась половина жизни, чтобы я убедилась, что так, к сожалению, бывает не у всех и не всегда.

Тогда температура в сорок градусов усмирила даже меня — я лежала, вцепившись в мамину руку, и только она давала хоть немного прохлады, только она отгоняла чудовищ, порожденных жаром и ковром. Я так и уснула, стиснув в мамины пальцы, до отпечатков, до боли, до синевы. А когда проснулась — температуры не было, и ковер был самый обычный — нестрашный, мягкий, гнедой. И мамины пальцы все так же были зажаты в моем кулаке.

Только на подушке лежала куколка — мой старый лупоглазый голыш в новом платьице, синем, с белыми цветами. Такое же точно платье было у мамы — самое любимое, кримпленовое, в талию, с праздничным скрипом. Больше мама его не носила. Отхватила, наверно, кусок прямо от подола — единственное, что успела, пока я спала. Сшила на живую нитку, прямо на кукле — платьице нельзя было снять, но оно было с бантиком, с пояском, даже с кокеткой. Торопилась, наверно, вскидывала каждую секунду глаза, и за несколько минут до того, как я проснулась, снова вложила мне в руку прохладные пальцы. Сколько лет прошло, прежде чем я поняла? Сколько еще пройдет, прежде чем я смогу отплатить хоть кому-то той же невидимой и от того особенно драгоценной монетой?

Но все-таки самый дорогой новогодний подарок моего детства — нелепый пластмассовый лошарик на круглой подставке. Помните, были такие? Нажмешь на упругое донце — и стянутая невидимыми резинками игрушка смешно кланяется, ломаясь в маленьких суставах. На тот новый год болел уже папа — как теперь я уже понимаю, не просто болел — едва не умер. Мама почти сутками была в больнице, но все равно в доме все шло знакомым уютным чередом: пироги, и борщ, и привычная, незаметная чистота, и любимые книжки, которые читались так часто, что не успевали запылиться.

Все это мама успевала сделать за час-полтора, и я до сих пор помню, как она вбегала в дом, осунувшаяся, усталая, обнимала нас с братом и сразу бросалась восстанавливать незыблемость мира. И еще — она ни разу при нас не заплакала. Ни разу. Потому что не хотела, чтобы мы боялись. И мы не боялись.

Папы не стало в апреле 2015-го. Ему было восемьдесят — достаточно для статистики, но слишком мало, чтобы я могла с этим смириться. Они с мамой прожили вместе пятьдесят четыре года. Мне такого уже не повторить. Жаль.

А лошарик до сих пор лежит в картонной потрепанной коробочке и до сих пор смешно падает на колени, задрав пластмассовый хвостик. Иногда я беру его в руки — чтобы не скучал. На картонке написано неуверенной папиной рукой: «Будь счастлива, Маринушка! С Новым, 1981 годом».

Я не то чтобы счастлива. Но я очень стараюсь, мама и папа. Очень.
Честное слово.