«Благодарна за всё, что он сделал»: Жанна Немцова и её книга «Дочь своего отца»

Жанна выделяет важные вехи в карьере отца, вспоминает свое поступление в университет, поездку в США и возвращение в Россию. В книге она не только рассказывает историю своей семьи и взаимоотношения с отцом, но и вспоминает собственный путь: от дочки нижегородского губернатора до общественного деятеля, репортера РБК и Deutsche Welle и крупного . Сейчас Жанна руководит Фондом имени своего отца, который борется за демократические ценности и свободу слова.

«Новый очаг» с любезного разрешения издательства «ЭКСМО» публикует отрывок из книги Жанны Немцовой «Дочь своего отца».

У моего отца есть сводный брат Юра, он родился во втором браке моего деда. Юра, кстати, сказал мне сразу: если я не напишу в книге ни одного слова о нем, он мне этого не простит. Так вот, пишу. Он был редким гостем у нас на даче в Зеленом городе. Юра родился в Москве и остается абсолютным москвичом. Он не получил высшего образования: в 1990-е годы появилась прослойка людей, которая решила зарабатывать деньги. Они понимали, как это можно сделать. И не желали тратить пять лет на учебу.

А Юра еще и прирожденный бизнесмен. Он начал делать деньги еще в детстве: покупал значки в ГУМе и продавал их дороже в родной школе. В 1990-е он выглядел как классический новый русский: малиновый пиджак, тусовки в модных клубах, электронная музыка — он всегда был на гребне волны. Когда приезжал к нам в Нижний, постоянно нас глумил (это его любимое слово) за нашу провинциальность: — Вы все тут на феназепаме! — говорил. — А корень провинциальности — эта ваша Галибиха! В Галибихе, к слову, он ни разу не был.

Не могу сказать, что я испытывала к Юраше (так мы его звали) большую любовь. Наоборот, я жутко ругалась с ним из-за его отношения к провинции. Я была патриотом Нижнего Новгорода, а к Москве относилась настороженно. Мне казалось, провинциальная жизнь — это прекрасно, а столичный новорусский лайфстайл — настоящий кошмар. Юраша, кстати, ничуть не изменился с годами. Я уехала из Нижнего Новгорода в пятнадцать лет, а он до сих пор припоминает мне мою провинциальность. Бонн, где я жила пять лет, он презрительно называл Глубокий Бонн, намекая на его неспешность и компактность.

Отец тоже был привязан к родному региону и совсем не хотел уезжать в Москву. Но его звали. Сначала приехал Березовский. Борис Абрамович любил делать вид, что он знает больше, чем все. Не всегда это было правдой. Видимо, и тут, услышав что-то, Березовский решил присвоить победу себе — и приехал в Нижний преподнести отцу его скорое назначение в Москву как свою собственную победу. Отец тогда неодобрительно отозвался:
— Приехал, как Керенский.

В общем, Березовский отца не уговорил. Отец понимал: во-первых, он — избранный губернатор. И это крайне нелогично и неуважительно по отношению к нижегородцам — уезжать в Москву через два года после выборов. Во-вторых, ситуация в Москве будет очень тяжелой. Позже, кстати, их состав правительства называли правительством камикадзе. Ну, и в-третьих, отец думал о том, чтобы избираться в президенты. А стартовать в избирательной гонке с позиции успешного губернатора Нижегородской области гораздо проще, чем с позиции вице-премьера правительства.

Отца уговорила Татьяна Дьяченко, младшая дочь Бориса Ельцина, — она в те годы играла огромную роль в управлении государством (и мы до сих пор пожинаем плоды этого). Она приехала в Нижний Новгород. Я не присутствовала при этом разговоре, но отец потом сам рассказывал: Татьяна начала плакать. Она привела аргумент, против которого мой отец не смог устоять.
— Папа тебе помог, — сказала Татьяна. — А теперь ты помоги папе!

Это была правда: Ельцин действительно помог моему отцу стать губернатором. Да, аргумент был нечестный. Но отец после него не смог сказать «нет». О переезде моего отца в Москву хорошо рассказывал Михаил Фридман: — Только что! Вот буквально только что он бил себя кулаком в грудь: «Не уеду в Москву, останусь в Нижнем Новгороде!» А потом включаю телевизор — а он уже в кабинете Ельцина!

Искрометное вице-премьерство отца закончилось довольно быстро — об этом я расскажу в следующей главе. А пока — о том, как я уехала в свою самую сложную эмиграцию. Я много раз переезжала из одного города в другой, из одной страны в другую. Но самой тяжелой эмиграцией (в это была именно эмиграция) стал мой переезд из зеленого города, с его земляникой, велосипедом и свободой, в Москву.

В Москве меня зачислили в школу № 1239. Это та самая школа во Вспольном переулке, где училась вся элита. Суперуспешные дети суперуспешных родителей. Не скажу, что они все были умными. Но они все были из обеспеченных семей. В школе № 1239 была своя форма. После моей 8-й школы это было ужасно неудобно: какая форма, мы ходили на занятия в чем хотели! Но в школе № 1239 свободы было значительно меньше, чем в моей 8-й школе. Нам задавали нереальные объемы домашней работы.

Мне очень не хотелось подводить отца, поэтому я старалась учиться по максимуму. Садилась за домашку сразу после возвращения домой — и делала ее до глубокой ночи. И все равно я чувствовала: никак, совершенно никак я не вливаюсь в это общество детей состоятельных родителей. Однажды на перемене я села на диван в холле. Ко мне подошла дочь актера Леонида Ярмольника. Посмотрела на меня и сказала:
— Вали отсюда!

Я была невероятно возмущена таким поведением. Как так можно?! В нашей 8-й школе никто в принципе не мог сказать другому такое! В конце первой четверти я подошла к классной руководительнице.
— Большое спасибо! — сказала ей. — Вы мне очень помогли. Но сейчас я хочу забрать документы и вернуться в Нижний Новгород.
Классная была в шоке:

Так любят говорить людям, которые принимают решения, кажущиеся нестандартными или сомнительными. Но для меня в этом решении не было ничего сомнительного: я не стану учиться в школе № 1239. И точка. Такое условие я поставила и родителям. Они — как хотят, а я уеду в Нижний. И уехала. Вернулась в свою любимую провинцию и зажила в квартире с моей бабушкой и двоюродным братом — счастливо, свободно и... полностью отбившись от рук.

Напомню, мне было 13 лет — самый пик переходного возраста. Мама была занята обустройством в Москве. Отец полностью погружен в тяжелейшую работу. Им объективно стало не до меня. А бабушка... она считала, что для человека главное — здоровая еда и здоровый сон. И если внучка утром выспалась — это отлично. А если она при этом проспала школу — ничего страшного. Я начала прогуливать. Причем прогуливала я по-черному, не появляясь в школе неделями. Плюс к этому у меня появилась первая любовь, что только усугубило ситуацию.

Единственное, что меня тогда интересовало — английский язык и поэзия серебряного века. Вот английским и поэзией я занималась. А всё остальное забросила. Бабушка полностью потеряла надо мной контроль. Я гуляла, читала стихи, занималась своими делами и даже не прикасалась к учебникам. К счастью, я не стала ни курить, ни пробовать запрещенные вещества — но у меня был настоящий переходный возраст со всеми вытекающими последствиями.

Так мое отставание накапливалось как снежный ком. Это сейчас я уже научилась учиться и могу очень быстро освоить большие объемы информации. Тогда мне на самом деле было сложно. Вспоминаю тот год с ужасом. Да, я потом нагоняла, но мои знания из школы могли бы быть более глубокими. Я жалею, что плохо знаю физику, химию. Жалею, что мало интересовалась историей. Эти знания мне бы пригодились. Поэтому сейчас я восполняю пробелы, занимаясь самообразованием. Но я всегда сама принимала решения относительно своей жизни — и несла за них ответственность. Несу и сейчас.

В тот год я все-таки вернулась в 8-ю школу и доучилась до мая. С трудом, но сделала это. А уже летом снова уехала в Москву. Отец уговорил меня вернуться. Но я поставила встречное условие: учиться я буду не в элитной школе, а в самой простой районной. Пошла в школу № 312 — и доучилась там до конца 11-го класса. В ней мне было легко и относительно свободно. Не скажу, что я полюбила школу, но она не вызывала у меня реакции отторжения.

* * *

1998 год оказался очень тяжелым — и для страны, и для нашей семьи, и даже для меня лично. Моя мама родом из Волгограда. Ее мать, кубанская казачка Антонина, умерла еще до моего рождения. А вот ее отца, то есть моего деда, я знала хорошо. Дед Ахмет был чистокровным татарином. Он не был мусульманином, но учился в татарской школе, и его родной язык — татарский. Русский он выучил уже позднее, и выучил очень хорошо. После смерти первой жены дед Ахмет женился второй раз. У бабы Маши своих детей не было, так что она любила меня как родную внучку. Баба Маша не смогла получить даже среднее образование. Из-за войны ей пришлось пойти работать, а когда война кончилась, в семье решали, кому дать образование, а кто должен работать дальше, чтобы прокормить семью. Баба Маша осталась практически неграмотной.

Она была очень простой добродушной женщиной и невероятно толстой: садясь обедать, ставила рядом с собой литровую бутылку молока — и могла выпить ее почти всю. Деда Ахмета я побаивалась. Он был гораздо более утонченным человеком, чем баба Маша. Вышел из семьи зажиточных кулаков (естественно, раскулаченной), после этого всю жизнь работал на стройке. Много читал, его любимым писателем был Лев Толстой. Но при этом, в отличие от бабы Маши, не терпел никаких капризов. Дочь должна была строго слушаться отца, внучка — деда. Думаю, жесткость моей мамы — как раз от деда Ахмета.

Родители периодически привозили меня в Волгоград — погостить у деда. Мы регулярно получали от него письма, которые начинались всегда одинаковым обращением: «Дочь, зять и внучка!» А еще дед Ахмет всю жизнь вел дневники. Он записывал в них погоду, вести от родственников, бытовые дела и цитаты из Льва Толстого. В 1998 году он серьезно заболел. У деда была астма, но лечился он не так, как предписывали врачи, а как считал нужным. В результате он попал в больницу, мама уехала ухаживать за ним...

Мне было 14 лет. Это была первая смерть близкого человека, с которой я столкнулась. Я потребовала от отца, чтобы он взял меня на похороны. Мы ехали на машине из Москвы в Волгоград, и я не могла принять: как это? Мой дед умер? Потом были похороны, поминки... Я нашла его дневники. Взяла их все — и торжественно пообещала, что буду вести их всю жизнь — в память о деде. Продолжу его дело. И я действительно довольно долго вела дневник деда Ахмета. Потом это обещание, как и многие детские обещания, забылось, но дневники хранятся до сих пор.

Первой своей записью я извинялась перед дедом Ахметом, что любила его недостаточно сильно, и писала, что теперь отношусь к нему гораздо лучше, чем в жизни, и мне ужасно стыдно за свое поведение. Я написала в дневнике большой, со множеством деталей и подробностей, рассказ о нем. Удивительно, что сейчас я могу читать себя 14-летнюю. Я не сильно изменилась. Может, стала чуть жестче, но меня, как и в 14 лет, раздирают страсти. И я, как и в 14 лет, не могу оставаться равнодушной.

После смерти деда Ахмета я заболела мононуклеозом. Страшная болезнь — врачи даже в какой-то момент подозревали, что у меня лейкоз. У меня была ангина, изменение состава крови, высокая температура и слабость. Меня положили в больницу, и до последнего никто из врачей не мог сказать, можно ли будет отпустить меня из больницы на Новый год. Вероятно, моя болезнь стала реакцией на смерть близкого родственника.