Детали романов, знакомых нам со школы, которые и взрослым-то непросто понять

В романах часто упоминается, что тот или иной герой имеет обыкновение покидать родную страну и путешествовать по Европам. Что ж, если есть возможность — отчего не путешествовать, рассуждаем мы, верно? Но современник писателя непременно считывал эту деталь в общем контекст: глядел на пол персонажа, время действия романа и выраженные так или иначе его политические убеждения.

Например, если про героиню упоминают, что она часто и внезапно уезжает за границу (как бывшая любовь одного из персонажей «Отцов и детей» Тургенева), то это означает, что ей приходится часто скрывать последствия внебрачных связей. Во-первых, за границей можно было пристроить внебрачного ребёнка. Например, Швейцария была местом, где многие европейские бездетные пары приличного общественного положения искали ребёнка хорошего происхождения, чтобы усыновить или удочерить.

Во-вторых, было известно, что возле курортов (как бы не на самих курортах) практикуют врачи, которые восстанавливают женское здоровье запрещённым в России (и не только) способом: прерывают беременность. Кстати, не каждый замечает, что умерла Элен Курагина из «Войны и мира» именно во время аборта. Толстой пишет об этом так откровенно, как только возможно. Увы, уровень медицины делал прерывание беременности очень небезопасным.

В шестидесятые годы девятнадцатого века девушки могли уезжать за границу ещё и ради учёбы в заграничных институтах и лабораториях, где за деньги слушательниц, лаборанток и студенток уже начинали принимать — пока в России только думали, прилично ли это. Но уж об этом ни один бы писатель не умолчал, потому что равноправки всех сортов (нигилистки, анархистки, социалистки и прочто эмансипе) сильно занимали умы и казались чем-то очень необычным.

Были и другие причины, по которым персонаж мог срочно уезжать за границу — если он был мужчиной. Так скрывались от долгов, возможных скандалов и арестов. Кроме того, персонаж мог уехать на какую-нибудь балканскую войну или иметь обыкновение навещать политических эмигрантов из России, которых было много, например, в Лондоне. Это кажется странным, но писатели, которые тщательно описывали узорчики на тарелочках, могли делать умолчания там, где его современникам и так всё ясно из контекста — даже если это довольно крупное событие.

Среда, из которой выходили писатели девятнадцатого века и их читатели, была хорошо знакома с античной литературой — с ней так или иначе знакомили и при домашнем обучении, и в разного рода учебных учреждениях. В наше время античной культуры едва касаются в школьной программе, так что читателю сложно понять многие отсылки, между тем, говорящие о герое или ситуации многое. Другой вопрос, что частые упоминания античных богов и героев больше любили в восемнадцатом веке, и потому подобные отсылки в романах девятнадцатого века придают тексту или ироническую окраски, или оттенок старомодности.

Например, в более чем ироничном начале «Евгения Онегина» главный герой назван наследником родных не волею судьбы, а «всевышней волею Зевеса». Отец Базарова сравнивает дружбу сына и Аркадия Кирсанова подобной дружбе Кастора и Поллукса — и сравнение именно с античными персонажами подчёркивает его возраст.

Кстати, начало же «Евгения Онегина» отсылает и к современной автору культуры. Все помнят строки про дядю самых честных правил — а они отсылают к одной из басен Ивана Крылова про осла. Самых честных правил. Эту басня очень насмешила в своё время Пушкина. Кроме того, есть версия, что таким ироническим началом Пушкин задал настроение всему роману в стихах, сделав его не столько драмой, сколько трагикомедией.

Иногда читателю двадцатого и двадцать первого века непонятны не только отсылки к старым стихам или античности, но и просто популярные во времена автора выражения, которые вышли из употребления. И снова хороший пример в «Евгении Онегине» — дядя описывается как человек, который круглый год мух давил. «Задавить муху» означало то же, что сейчас «хлопнуть рюмашку».

Если сейчас одежда больше говорит о социальном статусе и увлечениях, то в девятнадцатом веке с её помощью нередко выражали ту или иную общественно-политическую позицию. В этом отношении примечательны всё те же «Отцы и дети», где внешний вид каждого персонажа — именно в плане того, как он одет — описывается обязательно, а то и не по разу.

Так, описание Павла Петровича Кирсанова и Евгения Базарова на самом деле показывает их невероятную схожесть. Да, Базаров ходит в пальто, больше похожем на балахон, нечасто стрижёт волосы — Кирсанов же, напротив, всегда подтянут, ухожен, одет как английский джентльмен. Больше противоположных внешне персонажей и придумать нельзя!

Однако англофильство, дендизм, некоторый байронизм (который у Кирсанова выражается в домашней феске — и который объясняет, как и почему он вдруг бросил Базарову вызов на дуэль, а не просто, например, велел убираться) — всё это приметы бунта предыдущих поколений. В своей юности Павел Петрович наверняка точно так же вызывал раздражение общества, как Базаров — такой же, как у Евгения, жёлчностью и такой же необычной, дерзкой манерой держаться в обществе, где за образец бралось французское и никак иначе.

А теперь можно снова вернуться к началу «Евгения Онегина» и вспомнить, что он «как денди лондонский одет». В своём поколении Онегин — такой же бунтарь, неформал, наглый юнец, какими стали позже нигилисты. Кстати, проживает он свою юность так же, как Павел Петрович — эпиграммы (вот они, жёлчные шутки), волокитство за дамами, фанатическое преклонение перед английской общественной мыслью. Так, Онегин, никогда не управляя поместьями, постоянно даёт отцу хозяйственные советы, просто прочитав труд Адама Смита и став его поклонником. Комичность этой ситуации подчёркивается тем, что отец Онегина просто пропускает его советы мимо ушей.

Вообще от разговора про одежду невозможно не перейти к тому, что принадлежность к лагерю любителей той или иной культуры автоматически рекомендовала человека как приверженца тех или иных общественных теорий, линии поведения, представлений о нравственности.

Так, в «Евгении Онегине» любовный треугольник состоит из персонажей, выросших на литературе трёх разных культур. Татьяна — французские романы, Ленский — немецкая романтическая литература, Онегин — английские тексты. Их взаимодействие становится трагикомичным именно поэтому.

Например, Онегин (приверженец культа хладнокровия) сходится в дружбе с Ленским (выкормышем немецкой романтичности и сентиментальности — и потому, вероятно, поэтом). Татьяна назначает Евгению встречу, как это делают готовые отдаться ради великой любви француженки. Евгений на встрече читает ей мораль, подобно героям английской литературы — и явно наслаждается своей схожестью с этими героями, ведь ему нравится всё английское. История Ленского — сплошной немецкий романтизм (в которой гибель героя встречается куда, кажется, чаще, чем в рассудочной английской и витальной французской литературе...

Сейчас это не так понятно, но фактически везде, где в русском тексте девятнадцатого века возникает герой-англоман, текст немедленно принимает несколько комический оттенок. Так происходит и в пушкинской «Барышне-крестьянке», и в тургеневском «Дворянском гнезде»...

Гибель Ленского заслоняет для читателя общую ироничность пушкинского текста, но вообще в его времена мотив смерти по причине излишней романтичности считался не столько трагическим, сколько комическим. Комический оборот, кажется, и в росте Татьяны над Онегиным — он застревает в своём развитии примерно там же, где находился в начале романа, а Татьяна, читая те же книги, благодаря своему уму его перерастает.

Точно так же ироничен и конец жизни англомана Павла Петровича. Уехав жить в Дрезден, вместо того, чтобы остаться жить на родине, он демонстративно там держит на столе серебряную пепельницу в виде лаптя. Во-первых, демонстративная русофилия бросившего родину выглядит смешно. Во-вторых, она обычно сочеталась с консервативностью — то есть недавний бунтарь Кирсанов на старости лет переметнулся в другой лагерь. В-третьих, само сочетание серебра и лаптя для людей, видавших, а то и обонявших реальные лапти, выглядит нелепо.

Что касается славянофильства, то оно было не слишком однозначно. Пристрастие к славянофильству могло одновременно означать мечты о расширении империи за счёт славянских народов других империй, и... протест против имперского отношения к уже вошедшим в состав России народам.

Так, славянофильскую венгерку, в которой щеголяет один из второстепенных персонажей «Отцов и детей», могли носить и мечтающие присоединить Балканы к России, так и те, кто не одобрял политику империи по отношению к полякам. Такой неоднозначный внешний вид персонажа, никак не уточнённый другими деталями внешности, словно говорит нам, что перед нами — ни рыба, ни мясо.

Многое из того, что упоминается в романах девятнадцатого века, неясно читателям нашего времени из-за того, что сильно изменилась девичья культура. Современная культура девочек школьного и студенческого возраста сильно вертится вокруг дружбы со сверстницами и влюблённостей. Девичья же культура девятнадцатого века больше уделяла внимание взаимоотношению с обществом и проблемам репутации.

Важным событием в жизни барышни был первый бал, первый выход девушки в свет. По его упоминанию обычно можно вычислить возраст девушки. Обычно первый бал приходился на шестнадцать-семнадцать лет, реже — на пятнадцать. Если девушки младше этого возраста оказывались на взрослом балу, то в определённый исторический период их даже особо отмечали — ангельскими крылышками на спине. Это был сигнал мужчинам о том, что за девушкой пока что неэтично пытаться ухаживать.

Первый бал Наташи Ростовой пришёлся на её шестнадцать лет (хотя многие уверены в цифре тринадцать — во столько она впервые поцеловалась). Татьяну, похоже, вывели в свет на год позже, чем надо — вместе с Ольгой, поскольку она была не слишком смелой и общительной девушкой и ей дали время «дозреть. Так что ей должно быть около семнадцати, а Ольге — полные или неполные шестнадцать. То есть всё произошедшее между героями романа — это подростковая драма, в которую влез (и это нелепо) взрослый дяденька Онегин. Ну, как взрослый — ему около двадцати пяти.

Ещё важная зацепка при описании девушки — слово «институтка». Так называли свежих выпускниц закрытых женских школ (их тогда звали институтами девиц). Таких выпускниц отличало полное незнание реалий мира за стенами института, сильная эмоциональная незрелость, робость, неуместная экзальтация. Институток находили смешными; впрочем, они нравились тем, кто считал их лёгкой добычей — ведь они верили, что всякое признание в любви есть правда и любовь заканчивается свадьбой. Так что институток родители опекали с утроенной силой.

Членство в масонской ложе кажется сейчас чем-то вроде популярной в старину игры в тайные клубы. Волнение Пьера Безухова, ставшего масоном, находит мало отклика в душе нынешнего читателя. В то же время масоны в конце восемнадцатого века и начале девятнадцатого были действительно могущественны и влиятельны, и, вступив в ложу, ты становился ближе к большой политике.

Но есть ещё нюанс, который заставляет по-другому посмотреть на Безухова и других масонов. После войны с Наполеоном царь Александр начал борьбу с масонами. Он методично закрывал ложи, ссылал не только настоящих масонов, но даже организаторов и участников схожих организаций (вроде кружка легендарной писательницы и гуру Александры Хвостовой), и Безухову предстояло рано или поздно или столкнуться с репрессиями, или... предать то, чему он клялся быть верным, бросив своё масонство и сознательно его «забыв». Кстати, кажется, в конце романа ничто не говорит за то, что Пьера репрессировали?